Но однажды он поразил меня, притащив действительно великолепный портрет кисти неизвестного художника.
«Откуда это у тебя, брат?» — спросил я, стараясь не выдать перед барышником своего волнения. А уж он прямо-таки впиявился взглядом, выслеживая на моем лице благоприятные признаки, чтобы воспользоваться и содрать за товар втридорога. Я его, прохвоста, знаю хорошо; та еще бестия!
Но в деле собирательства я и сам хитрый лис. Я увидал сразу, что картина — настоящий шедевр. Ничего подобного по силе и выразительности вам, господа, видеть не приходилось. Это я, как на духу, утверждаю как знаток.
Барышник сказал, что картину принес и просил продать знакомый домовладелец, отобравший ее у кого-то из своих жильцов вместо платы. «В какую цену сами поставите, дорогой Василий Иванович, в такую и забирайте», — предложил барышник. Учитывая неизвестное имя художника и туманные обстоятельства приобретения картины, я отдал прохвосту за полотно сорок рублей серебром. Притом велел найти и предоставить мне адрес домовладельца-закладчика, а также имя и адрес художника, автора картины.
Помнится, я куда-то спешил в тот день. Заплатив за картину, покупку отослал домой, а сам отправился по делам. Вернулся за полночь, ужинать не стал, но перед сном захотелось мне подняться наверх в кабинет и еще раз взглянуть на портрет. Возле кабинета я застал своего камердинера; он стоял под дверью и тревожно прислушивался. Выражение лица у него было странное.
— Что такое случилось, Тимофей? — спросил я его.
Старик перепугался.
— Ничего. Ничего. Только мне показалось… Может…
— Ну что, что?
— Мы… мычит кто-то в вашем кабинете. Или стонет.
Я расхохотался:
— Что за чепуха?! Никого там нет!
Но Тимофей мой заупрямился:
— Как же нет, — говорит, — я весь вечер прислушивался. Мычит, сильно мычит. А может, вроде как стонет… Вот уж час тому пошел. Кто бы это мог быть?
— Да говорю же тебе — никого! — Рассердившись, я отослал Тимофея и открыл дверь кабинета.
Подумал, что глуховатый старик перепутал стон с кошачьим мяуканьем. У нас по соседству весьма отчаянное животное есть у госпожи Лемшиной — кот Маркиз. Однажды как-то мы с камердинером ловили уже этого бузотера с нашего карниза…
Войдя в темную комнату, я зажег лампу на столе и огляделся.
Первым делом заметил, что ткань, в которую барышник завертывал для меня картину, сползла и валяется на полу. Я страшно удивился и рассердился.
В моем доме строгих правил не много, но те, что есть, выполняются неукоснительно. И главное правило: в кабинет никому без моего разрешения входить не полагается.
Я отлично помнил, что не снимал покрывала с картины. Следовательно, кто-то в кабинет входил без меня и покрывало снимал. Не могло же оно само развязаться и упасть! Впрочем, подумав, я засомневался, так ли мне все помнилось, как на самом деле было? Я взглянул на картину.
Из глубины бедно обставленной комнаты, с постели у окна на меня смотрела на редкость красивая девушка. Опираясь тонкой рукой на постель, а другую свесив бессильно с кровати, она лежала и глядела беспомощно перед собой. Во взгляде ее отражалось сильнейшее волнение, страдание и мука…
Снова, как перед тем в лавке барышника, при виде ее лица меня охватило безумное сожаление. Настоящее сострадание, если только когда-нибудь человек испытывал его, ни с чем больше не перепутаешь: оно похоже на боль, физическую боль. Это чувство схватывает изнутри, бесцеремонно и резко, словно судорога. Давеча я ощутил эту боль сочувствия к несчастной девушке. Сладкое, гибельное сочувствие: красота изображенной на портрете девушки поневоле притягивала взгляд.
Я смотрел в ее сумрачные глаза и видел, что она умирает. Юная, красивая, полная жизни и любви, с яростной надеждой смотрит вперед, но впереди — только гибель, только смерть. Почему? За что?!
Не в силах удержаться от жалости, я протянул руку и погладил картину.
Внезапно комнату захлестнула темнота. Лампа погасла ни с того ни с сего. И я почувствовал рядом с собой чье-то горячее дыхание. Хриплый, измученный голос простонал: «Помоги! Помоги мне!»
Не знаю, как, но я увидел в темноте перед собой ее глаза. Черные, сияющие от слез. Она умоляюще глядела из тьмы. Совершенно живая! Холодной влажной рукой она коснулась моего лица и потянула к себе… В ужасе я сделал шаг, ноги мои подогнулись, голова закружилась, и больше я ничего не помню о той ночи.
Мне повезло. Еще на полшага ближе, и я, потеряв сознание, разбил бы голову о чугунную решетку камина… Тимофей нашел меня спустя четверть часа. Он снизу услыхал шум, поднялся по лестнице, стучал, а после выломал дверь.
В луче света он увидал меня лежащим на полу. А надо мной колыхалось что-то белое, вроде столба дыма или тумана… Так описал мне это потом Тимофей. Войдя в комнату, он закричал, и от резкого колебания воздуха странный дым тут же пропал, рассеялся.
Портрет лежал на полу, изображением вниз.
Наутро, придя в себя, я самолично замотал его плотно в несколько слоев бумаги, обернул тряпкой и потуже затянул бечевкой. Как ни привлекательна была девушка на портрете, я больше никогда не хотел ее видеть. Я не желал подвергать свои нервы испытанию.
В конце концов я передал картину в дар художественному музею. Думаю, она и теперь там пылится в запаснике. Никто из наших культурных деятелей не рассчитывает, что неизвестный художник способен создать шедевр. Поэтому-то к картине не проявили в музее особого интереса. И надеюсь, не проявят. Я бы не хотел, чтобы ее беспокоили…
— Однако чей же это был портрет? Вы не узнали? — спросила дама, затеявшая весь разговор. Лицо ее пылало и кривилось от сочувствия.
— Что? А, да, да… Да, выяснил! — Василий Иванович, впавший было в задумчивость, обернулся, провел рукой по лицу, будто утирая пот.
— Вы все, господа, догадываетесь, наверное, что история это печальная. Портрет написал художник, о котором известно только, что был он родом откуда-то из-под Костромы… Человек-никто, как часто бывает с людьми, загубившими свою жизнь в провинции. Возможно, этот художественный гений никогда не проявил бы себя так полно, если бы… не его несчастье.
У этого художника была молодая красивая жена. Глупость, порочность, недостаток воспитания, неопытность или что-то еще стали причиной — кто знает? Известно только, что она сделалась неверна мужу. Поддалась на лестное ухаживание столичного офицера и сбежала с ним. В Москве блестящий любовник наделал долгов, и, как только новая пассия надоела ему, он ее бросил.
Молодая женщина, не сумев пережить разочарование и позор, решила покончить с собой. И по ужасной своей наивности выполнила задуманное наиболее безобразным, истязательным способом — выпила концентрированный уксус. Она сожгла себе пищевод и внутренности; врач, осматривавший ее, — и тот дрогнул… Сознался, что бессилен. Единственное, что могло бы в ее случае помочь — смертельный укол морфия — запрещено законом.
