Всякого рода любезности были для нее хуже, чем свист ветра в ушах. Поздравления, пожелания счастья, сплетни и новости от родных она переносила с равнодушием глухого, которого заставили слушать оперу.
О людях она судила только по их поступкам, и оттого ко всякому новому человеку очень долго приглядывалась. Дела она предпочитала словам, а если заставала кого-то из нас висящим на телефоне, тихо ворчала про себя «ботало коровье» и, презрительно не замечая, проходила мимо.
Ее бесконечное стремление к порядку и крайний прагматизм вызывали во мне порой настоящее бешенство. Как-то раз, обнаружив на моем столе целую армию пластилиновых монстров, которую я старательно лепил всю неделю каникул, она решила, что пластилин собирает слишком много вредной пыли. Поэтому, не говоря ни слова, скатала все мои великие труды в единый бесформенный комок и вынесла его на помойку. Где я и обнаружил его спустя час напряженных поисков. Поскольку монстры были уже безвозвратно погублены, я напрасно исходил ядом в адрес бабки.
А злился я еще и потому, что фанатичная любительница порядка сама загромождала мебель нашу всякой ерундой.
Она бесконечно шила полотняные мешочки и набивала их разными припасами — в основном, крупами и сухарями. Каждый недоеденный нами за столом кусок хлеба она подбирала, резала, сушила на батарее и укладывала в очередной полотняный мешок. Когда мешок набирался полный, она туго завязывала его и несла в закрома. Все кухонные шкафы, гардероб в ее комнате и даже чемоданы под кроватью она набивала этими мешочками. Мать и отец время от времени их выбрасывали — тайком, чтобы бабка не обиделась.
Я же, полный мальчишеского максимализма, не склонен был прощать старухе ее чудачества. Родителей было жаль — они ужасно психовали, когда я грубил ей. Поэтому я старался проводить осторожную политику вооруженного нейтралитета. Бабка вызывала бы у меня больше интереса, считай я ее просто чокнутой.
Но все было гораздо хуже: она казалась мне ограниченной и пустоголовой, лишенной воображения. Именно этого я не мог простить ей.
Молчаливая и угрюмая, уж она-то совсем не походила на тех бабушек с сиропным выражением лица, обаятельной улыбкой и снисходительно-добрым взглядом, какими рисуют их в детских книжках.
В этом смысле я чувствовал себя обделенным и даже таил в глубине души обиду: почему у меня нету доброго дедушки, который мастерил бы со мной что-нибудь, пока отец на работе. И бабушки, которая пекла бы пироги и восхищалась моими успехами в школе, как это делают другие бабки.
Все переменилось, когда подросла моя младшая сестра — Наташка. Однажды я случайно подслушал их разговор: Наташка болела и упрашивала бабку, пока та возилась с ней, накладывая спиртовой компресс, чтобы она рассказала ей сказку. Страшную. Сестренка обожала почему-то страшные сказки. С семи лет выучившись читать, за два года она перечитала все, что было в доме, — про Змея Горыныча, Бабу-ягу, Кощея Бессмертного. И все ей было мало.
Услыхав, как она пристает к нашей туповатой бабке, я усмехнулся. Сейчас выдаст ей бабуля от ворот поворот!
Ничего подобного.
Покашляв и помявшись немного, бабка начала рассказывать. До сих пор, вспоминая эту историю, я слышу ее скрипучий старушечий голосок, и мороз подирает по коже.
Главным образом потому, что, хоть бабка и придала своему рассказу сказочную форму, я сразу догадался, что ничего придуманного там нет. И это-то и было в нем самое страшное. Бабка назвала это…
Сказка о Ледяном городе
Жила-была на свете девочка Галя. Было у нее пять драгоценных сокровищ.
Первое — отец. Высокий, сильный, веселый человек. Он катал дочку на плечах и мастерил для нее самолетики и кораблики из бумаги. Второе сокровище была мама. Красивая, с мягкими полными руками, она расчесывала дочке волосы, шила ей платьица и юбки и всегда обнимала перед сном и целовала, приговаривая: «Пусть тебе приснится золотая птица».
Третьим сокровищем Гали был братишка Сергунок, с крошечными розовыми пальцами, смешной и толстенький, он только недавно научился ходить, и ножки его еще гнулись колесом с непривычки.
Четвертое сокровище была старенькая тетя Даша. Она жила в соседней комнате, и это была настоящая пещера Чудес. Там стояло пианино, и громоздились целые горы книг в стеклянных шкафах. На зеленом бархатном диване мурлыкала рыжая пушистая Муся, кошка, гуляющая сама по себе и полная достоинства.
Тетя Даша очень любила Галю — она угощала ее чаем с печеньем, учила играть гаммы и музыкальные пьески. Вместе они пели песенки и читали книги о принцессах, зверях, кораблях и путешествиях.
О своем пятом сокровище Галя еще ничего не знала — оно было как воздух, которым она дышала, и потому она не замечала его.
Но вот однажды настал черный день: Галя проснулась и не узнала свой мир. Все переменилось. Повсюду звучало одно и то же непонятное слово: война. Встревоженные взрослые повторяли его, пугая друг друга: война, война. Люди плакали, прощались, одни провожали других. Многие покидали свои дома, расставались с близкими. Настала полная неразбериха, и сердце Гали трепыхалось от ужаса.
Она решила притаиться. Может быть, если не задавать вопросов взрослым, не вынуждать их отвечать и повторять снова и снова страшное слово — то в молчании удастся избежать и всего, что ужасное слово несет за собой.
Но новые слова сыпались на Галю каждый день: эвакуация. Бомбежка. Маскировка. Продовольственные нормы. Иждивенцы.
Это раньше они были дети страны Советов, которым все лучшее. Теперь они стали иждивенцами — и Галя, и ее брат Сергунок. И еду для них отпускали теперь только по карточкам, и не досыта, а сколько «положено на иждивенца». Старенькая тетя Даша тоже считалась иждивенцем, потому что она не работала, как мама и папа, на заводе. Она давала частные уроки музыки. Но теперь учеников у нее не стало.
Папу Галя потеряла в самом начале зимы — он ушел добровольцем на фронт, и с тех самых пор она больше никогда его не видела.
Братика Сергунка вместе с яслями отправили в эвакуацию. Галя скучала по нему, но радовалась и часто говорила с мамой о том, как братишка будет жить на новом месте — в городе с волшебным названием Самарканд. Там всегда тепло, круглый год растут персики, абрикосы и виноград, и не бывает зимы.
А потом пришло известие, что поезд, в котором вывозили детей, разбомбили — и Галя перестала говорить с мамой о Сергунке.
Каждое утро, просыпаясь, Галя старалась вспомнить свою прежнюю, другую, жизнь. Папин громкий и уверенный голос, запах сдобных булочек, которые пекла мама по выходным, смех Сергунка, песенки на французском языке, которые разучивали ученики тети Даши. Но картинки воспоминаний с каждым днем становились все неувереннее, все зыбче — они как будто отражались в неспокойной воде, дрожали и уходили в темноту. Они стали чем-то ненастоящим, словно мираж.
Настоящей оставалась пустыня.
Ледяная пустыня, в которую с наступлением зимы превратился город, где жила Галя. Это был теперь Ледяной город.
