Ссылался на авторитет Сведенборга, сэра Конан Дойля, протоколы Общества психических исследований и, конечно, на отечественных светил — в том числе на химика Бутлерова и писателя Аксакова.
Они спорили о гетероглоссии, о психическом извлечении, разделении личностей, материализации и медиумизме с таким ожесточением, так запутывали друг друга витиеватыми фразами, зашвыривали терминами и многочисленными фамилиями людей, о которых никто никогда не слышал, что Лидочка уже через пять минут безумно соскучилась слушать их перепалку и пересела на деревянную скамью в уголке дежурки возле печи.
Она предпочла наблюдать за диспутом со стороны, по лицам спорщиков определяя, кто в данную минуту берет верх. Какое-то время это было ей даже забавно.
Вокзальные дежурные Григорьев и Зимин то входили, то выходили из помещения, выполняя, видимо, свои служебные обязанности.
В чем, собственно, таковые обязанности состоят, Лидочка Зайцева так и не поняла. Ей показалось, что главное — это ставить каждый час большой медный самовар, пить чай с пиленным на крупные куски сахаром и бубликами, угощая и ее, и невменяемых в своем энтузиазме спорщиков. А все остальное в вокзале делалось как бы само по себе, без чьих-либо заметных усилий.
К ночи здание опустело, поездов осталось принять и отправить совсем немного. Несколько транзитных пассажиров, которым некуда было податься в городе, устроились ночевать на скамьях в зале ожидания, возле теплых печей. Огни в вокзале потушили, только на перроне горело несколько тусклых фонарей.
В дежурке Григорьев затопил голландскую печь, и в приоткрытой дверце топки видно было, как пляшет оранжевое пламя.
Слушая, что бубнят уже значительно подуставшие спиритуалист с материалистом, Лидочка закуталась в теплую шаль и подвинулась ближе к печи — ей нравилось смотреть на огонь.
— Зябко, барышня? — спросил Зимин. И, подбросив в огонь поленьев, сказал Григорьеву: — Ну, я — в обход. А ты еще дров принеси-ка, что ли?
Григорьев кивнул. Оба железнодорожника, беспокойно переглядываясь, покинули дежурку.
Господин Ревунов, отвлекшись, наконец, от потустороннего мира, поглядел им вслед и спросил молодого коллегу:
— Как думаете, когда… это, ну?
— Думаете, призрак сюда по расписанию является? Как курьерский из Хельсинки? — занозисто отвечал Аркадий Перепелко.
— Да почему бы и нет? — Ревунов поправил бакенбарды. — Всему свой срок. Чаю хотите? Вспомните у Шекспира — принц датский…
Налив себе по стакану горячего чая, они снова пустились в спор — в прикуску к пиленому сахару и бубликам.
Лидочка все смотрела на красные и желтые сполохи в дверце печи, напоминающие клубки дерущихся саламандр. Следя за ними, она незаметно разомлела, закрыла глаза и уснула, провалившись в кромешную непроглядную тьму.
Прошло сколько-то времени — Лидочка вздрогнула, почувствовав, что озябла.
И услышала шепот, доносящийся из темноты. Неистовый, жаркий, захлебывающийся.
Кто-то очень горячо молился. Шепчущий был, очевидно, ошарашен и потрясен до глубины души.
Лидочка в его сбивчивом, с придыханием и всхлипами речитативе не сумела разобрать ни слова. Смысл услышанного от нее ускользал. Что бормочет этот несчастный, уязвленный горем человек? Ин номене патрис? Богородице, дево, радуйся?..
Или — заклинаю тебя, дух Вельзевул и Астартис?
«Чепуха какая-то!» — подумала Лидочка, стряхнула с себя остатки сна и открыла глаза.
Но она напрасно таращилась: тьма стояла вокруг беспросветно-чернильная. От этого Лидочке мерещилось, что она все еще спит и никак не может открыть глаза по-настоящему.
На самом деле глаза ее давно уже были открыты, только ни капли света не попадало в поле зрения.
Печь прогорела и, так как вьюшку никто не прикрыл, остыла. Жар ушел, угли потухли, и ни один огонек, ни одна искорка не пробивалась из-за дверцы топки красным всполохом. Керосиновую лампу на столе тоже зачем-то потушили.
— Пожалуйста, не уходите, — неожиданно произнесли рядом, и Лидочка едва не заорала. Она, наконец, поняла, что в самом деле не спит: невидимый сосед взял ее за руку и крепко сжал холодные пальцы.
— Не уходите, прошу вас, — повторил человек. — Вы ведь тоже ночного ждете?
Голос — молодой мужской, не похожий на голос репортера Перепелко и ни на какой другой, знакомый Лидочке, — звучал совсем рядом, но был слаб, почти безжизнен. Лидочка перевела дыхание. Тот, кто говорит так вежливо и тихо, вряд ли может быть опасен.
Безумный шепот, доносившийся из дальнего угла, пугал ее сильнее, чем этот странный, неизвестно откуда взявшийся человек.
Но что все-таки произошло? Где все?
— Вы не знаете, почему свет погас? — робко спросила она у невидимого собеседника.
— Да разве теперь что-нибудь поймешь? — ответил тот. — Я только что с фронта. Пока раненым в госпитале валялся, тут вон какая заваруха. Все бегут…
— Раненый? С ка… кого фронта? — не поняла Лидочка.
— С Западного. Из-под Ревеля, — ответил невидимка. — А вы, барышня, с Петрограда бежите?
— Я? — удивилась Лидочка. — Нет. Я в Петербурге живу. А зачем бежать?
Истеричный шепот в углу усилился и стал громче. Лидочка поежилась.
Что-то в разговоре промелькнуло такое, несколько малопонятное, отчего ей вдруг стало не по себе. Да точно ли она проснулась?
— Что же вы такое спрашиваете, милая барышня? — удивился собеседник. — Зачем бежать? Так ведь России-матушке кровь пустить решили. Вот от кровищи-то и бежать, — выдохнул человек в темноте, и Лидочке сделалось окончательно страшно.
Так страшно ей было когда-то в детстве, после рассказанных нянюшкой сказок о медведе на липовой ноге, когда скрипели старые половицы в доме и кровь в жилах стыла от малейшего шороха за стеной.
Она вскочила со скамьи, но холодные пальцы схватили ее за локоть, остановили, притянули назад.
— От кровищи беги, — сказал шепотом невидимый. — Русь теперь вся на крови, спасенья не будет. Петроград бежит. И тебе бежать надо!
Перепуганная Лидочка отчаянно принялась выдираться из обхвативших ее рук, пища и царапаясь со страху.
Высвободив левый локоть, она рванулась вправо, повернувшись, наконец, лицом к своему противнику — и застыла.
Дело в том, что никакого лица у ее противника не было. И даже неясной человеческой фигуры барышня не разглядела в темноте — вместо всего этого сгусток белого светящегося тумана колыхался перед глазами Лидочки.
— Беги, — сказал туман. И Лидочка побежала.
Но, сделав всего пару шагов, задела что-то мягкое и вместе с этим мягким грохнулась на пол.
Дрожащая красная ладонь возникла вдруг из темноты и поплыла навстречу, приблизилась к Лидочкиному лицу и отодвинулась, открыв перепуганной курсистке страшную бородатую физиономию, запаленную как будто огнем свечи.
