— Отделение, правое плечо вперед… арш! Ведите, что ли…
Подкованные сапоги слитно ударили по брусчатке. Генерал, брезгливо морщась, направился прочь. Залп из дюжины автоматов ударил, когда они уже поднимались на крыльцо главного здания, но генерал не обернулся, не переменился в лице. Савельев, косясь на его закаменевшее лицо, не испытывал ни жалости, ни сострадания к попавшему под автоматный огонь: он впервые в жизни видел Ломщика — и хорошо бы в последний. Тягчайшее воинское преступление из предусмотренных потаенным уставом — и все тут… А уж когда никаких высших военных инстанций — как и всех прочих — более не существует…
— Отправляйтесь к штабистам, господин капитан, — сказал генерал, едва они поднялись на второй этаж. — А вы, поручик, пройдите со мной.
Миновав генеральский кабинет, они вошли в ту самую маленькую квартирку. В гостиной генерал жестом указал ему на кресло, сел напротив. На его лице явственно читались нерешительность и раздумье.
— Мне вот что пришло в голову… — сказал он наконец. — Вам вовсе не обязательно идти с десантным отрядом, поручик.
— Но, господин генерал…
— Дайте договорить. Понимаете ли… Ученые произвели кое-какие расчеты. Есть первые версии, они вовсе не обязательно будут единственно верными, но исключать их нельзя. Господа физики считают: если операция благополучно завершится, если башня будет уничтожена до того, как она начала работать, линия времени вернется в прежнее русло. Иными словами, метеор рухнет там, где ему изначально и полагалось, Время станет правильным. Нет единодушия в поисках ответа, в какой именно точке это произойдет. Полагают, в тот день и час, когда будет уничтожена башня, — если это удастся. Так что при этом раскладе правильная линия, вероятнее всего, возьмет продолжение то ли с сегодняшнего дня, то ли со второй половины тридцатого июля девятьсот восьмого. Для нас, таким образом, не случится ни вашего визита, ни всего последовавшего. Мы обо всем этом забудем, оно рассеется, как дурной сон… А вот с вами будет обстоять несколько иначе. Ученые единогласны в предположениях, что вас просто-напросто выбросит из нашего времени в былое, поскольку вы в этом варианте — совершенно инородное тело, сама Природа, само Время, как предполагается, этот парадокс исправят. А вот дальше начинаются разногласия, причем все, кто представляет самые разные точки зрения, сходятся в одном: совершенно невозможно предсказать, куда вас зашвырнет. Может быть, в тот миг, когда вы к нам отправились из былого. Может быть… неизвестно куда. Никто не берется предсказать точно. Двое пессимистов высказывают вовсе уж унылые предположения касаемо вашей участи. Одним словом, вы будете подвергаться страшному риску.
— И что же? — спросил поручик, упрямо задрав подбородок.
— Полагают, что безопаснее всего для вас будет немедленно же отправиться домой. Вы свое дело сделали. Потрудились с капитаном на славу. Точно выяснили, кто, где и когда, без этого мы попросту не знали бы, куда отправлять людей… Вам следует вернуться.
— Господин генерал… Мне кажется, в данной ситуации вы, тысячу раз простите, все же не являетесь моим начальником, а следовательно, не можете отдавать мне приказы…
— Пожалуй, что не могу, — кивнул генерал. — Ситуация щекотливейшая. Начальство ваше не здесь, вы не можете мне подчиняться, поскольку состоите на службе в других временах… Я могу лишь давать вам рекомендации. Что я только что и сделал. Поскольку есть нешуточный риск, вам лучше бы вернуться домой сейчас. У вас ведь нет прямого приказа оставаться здесь до последнего?
— Нет, — сказал Савельев. — Однако мне поручено исправить положение, насколько это будет в моих силах. То есть я сам могу решать, как мне быть. И мне представляется, что следует оставаться здесь до конца. По крайней мере, я именно так отданный приказ истолковываю… а вы, как только что признали, не вправе вносить в приказ коррективы. Риск… Ну, что ж, на то и служба. Можно подумать, прежде мы не рисковали…
— Судя по вашем тону, переубеждать вас бесполезно?
— Бесполезно, господин генерал, — сказал Савельев решительно.
Он готов был к нешуточной вспышке гнева, но генерал молчал, глядя рассеянно, задумчиво, с непонятным выражением лица. Какие мысли его обуревали, понять решительно невозможно — но уж никак не гнев на строптивца.
— Ну что же… — произнес генерал все так же задумчиво. — Не могу вам приказывать…
— Господин генерал, я надеюсь, вы не поступите против чести…
— А это выход, — сказал генерал, устало улыбнувшись. — Связать вас и насильно отправить в былое.
— Господин генерал!!!
— Успокойтесь. Мне отчего-то кажется, что это было бы подлостью, которую не одобрит никто из завороженных. Ну, что же, вы сами вызвались… Не буду препятствовать. Как бы ни обернулось дело, я все равно ничего не буду помнить о вашем к нам визите. А жаль…
Его лицо осветилось какой-то особенно дружелюбной, теплой улыбкой, он вздохнул. «Положительно, мы знакомы, — подумал Савельев… — вернее, мы еще будем знакомы и наверняка подружимся. Я так и не узнал его имени, а вот он мое прекрасно знает, читал предписание, и, коли уж он так держится, быть нам когда-нибудь добрыми сослуживцами и товарищами».
— Одно уточнение, господин поручик…
В углу на столике замигал красный огонек, послышался протяжный мелодичный сигнал. Генерал торопливо поднялся:
— Ну, наконец. Я отлучусь в штаб минут на десять. Ждите здесь.
Дверь за ним тихонько захлопнулась. Савельев просидел в кресле недолго — встал и решительно направился к стене, где на ковре висело разнообразнейшее оружие.
Остановился перед саблей, привлекшей его внимание еще в прошлый раз — но тогда не было возможности ее хорошенько рассмотреть.
Позолоченный эфес с гравировкой «За особые заслуги», на торце рукояти — красный эмалевый крестик, несомненный Владимир. Он в жизни не слыхивал о подобном наградном оружии, однако оно, вне всяких сомнений, таковым и являлось. Он прекрасно знал Георгиевское и Аннинское — значит, в грядущем появится еще и Владимирское, вручаемое не «за храбрость», как прежде, а именно что «за особые заслуги»…
Воровато оглянувшись в совершеннейшей тишине, он все же не удержался. Конечно, не следовало этого делать, но ведь нарушение окажется не столь уж и вопиющим, а? Он ни в каких служебных бумагах не копался, никуда не проникал без разрешения, сабля висела себе на стене, и никто не предупреждал, что ее запрещено брать в руки.
Придерживая правой рукой черные кожаные ножны с бронзовыми начищенными оковками, он привычно вытянул левой клинок: изящно гравированные узоры, вензель Николая II — и, как он ожидал, надпись. Полковнику… за особые заслуги… четвертое мая девятьсот третьего года…
— Бог ты мой! — выдохнул он в несказанном удивлении.
Ошеломление оказалось таким, что он застыл в оцепенении, так и держа обеими руками ножны с саблей, переполненный самыми разнообразными чувствами. Мысли метались, как шальные. Лишь много времени спустя он опомнился, тихонечко, не производя ни малейшего шума, вложил саблю обратно в ножны, тщательно ее поправив, чтобы ни на миллиметр не отклонилась от прежней позиции. Не в силах ни о чем думать, кое-как доплелся до кресла, форменным образом упал в него, не колеблясь, потянулся к откупоренной бутылке коньяка, взял одну из стопок. Осушил, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Мысли прыгали, мельтешили. Вот оно, значит, как… Значит, вот так…
