— Да полноте, — сказал поручик, чувствуя себя крайне неловко. — Я и не собирался высказывать вам осуждение.
— Я понимаю, — кивнул Самолетов с той же улыбочкой, прямо-таки пронзая его хитрым купеческим взглядом. — Вы, дражайший Аркадий Петрович, всего-то навсего чем-нибудь отвлечься пытаетесь, чтобы не думать над этими странностями, очень уж они поразительные и неправильные… Верно?
— Верно, — сказал поручик потупясь. — Такого и случиться-то не должно. Такого не бывает...
— Ан бывает… Куда денешься от сего сурового факта? Мы с вами не видения от водки испытываем и не девятый сон видим. В самой доподлинной реальности пребываем. Бывает, значит…
— Но как же так? — поручик поднял глаза. — Монеты у меня пропали, кольцы обручальные… пожалуй, не вижу смысла их искать по возку, нужно признать, что и они пропали…
— Да уж наверняка.
— Но золото-то Лизино при ней! Кулон на цепочке, перстенек, серьги… Все цело.
— А вы у кого покупали? Или мастеру заказывали?
— Делал мне все это Моисей Маркович Блюм. Что на Купеческой, дом двадцать один.
— Знаком, — кивнул Самолетов. — Не мошенник наш Моисей Маркович, хоть и в синагогу ходит, хоть и имеет потаенные амуры с некоей дамою, но чтобы продавать за золото неблагородную фальшивку — такого за ним отроду не знали. Так что это у вас настоящее золото.
— Почему же и оно не пропало?
— Ну, Аркадий Петрович… Что я вам — премудрый царь Соломон из Ветхого Завета? Я-то откуда знаю? Меня, наоборот, в Горном учили, что ни один металл самопроизвольно в воздухе не растворяется… Вы ж мне объяснить не сможете, почему и со мной приключилась сущая фантасмагория… Монет золотых у меня в кошельке было всего ничего, с полдюжины — в этом я обычной своей любви к золотишку изменяю, золотые только кошелек оттягивают, ассигнации удобнее. Так вот, монеты, как вы понимаете, пропали. Крест нательный с шеи пропал вместе с цепочкой, а ведь там золота было не особенно и много… Шар мой золотой фунтовый тоже улетучился в неизвестность… а вот портсигар весом в добрых полтора фунта как лежал в кармане, так там и остался в совершеннейшей неприкосновенности. А меж тем и он — никакая не фальшивка, а полновесное золото. Говорю так уверенно, потому что в свое время не глянулся мне что-то тот ювелир, и я готовый портсигар отдал на скрупулезное испытание в нашу пробирную палатку. Заверили честным словом — настоящее золото, обозначенной на нем пробе соответствует. Такие вот пироги… — он помолчал и спросил деловито: — Аркадий Петрович, вы в нечистую силу верите?
— Да как вам сказать… — пожал плечами поручик. — С одной стороны, живем мы с вами в прогрессивные времена, когда верить в подобные вещи считается даже и смешно. С другой же… Я коренной сибиряк, всю жизнь обитаю в этих местах, разве что перерыв был, когда учился в Чугуевском… И доводилось мне, большей частью в глухомани, пару раз наблюдать такое, что прогрессу и не соответствовало, зато как нельзя более кстати вписывалось в смешные суеверия…
— А, понимаю, — кивнул Самолетов. — То же самое и о себе могу сказать, несмотря на то, что провел юные годы среди самой что ни на есть материалистической среды — студентов… Видывал кое-что… и домовой, знаете ли, маячил, и леший нас с Петром Петровичем Свиревым кружил в Минусинском уезде самым натуральным образом… Это есть. Хотя, вы правы, большей частью в глухомани все.
— Вы что же, полагаете…
— Нет, — твердо сказал Самолетов, — отнюдь не полагаю. В жизни не слыхивал про нечистую силу, способную творить такое вот… Всячески она пакостит, порой весьма замысловато, но вот чтоб золото крала… да еще столь затейливым образом, что-то утащивши, а что, еще более ценное, оставивши… И уж никак я не могу поверить в нечистую силу, способную утянуть с шеи нательный крестик, пусть и золотой, да должным образом освященный. Это уж, знаете, вопреки всем основам… Но ведь и не человеческих рук дело, согласитесь. Люди так не умеют. — Он встряхнул шкатулку, отчего сохранившиеся ордена глухо брякнули. — Да, я ж вам и не показал еще…
Он запустил руку в карман шубы, сунул поручику под нос раскрытую ладонь. На ней лежали карманные часы — вернее, один их механизм с циферблатом и заводной головкой.
— Сказать, из чего был корпус, или так догадаетесь? У Ефима Егорыча с его золотыми совершенно та же петрушка приключилась — механизм остался в кармане, а золотой корпус с цепочкой в воздухе растаяли. Если допустить человека, то это уж вовсе сказочный какой-то вор получается, каких в жизни и существовать не может. Ни один человек в жизни не сумеет так золото стащить, чтобы от ордена одни эмалевые пластиночки остались. Кстати, надо будет порасспросить Панкрашина. Голову даю на отсечение, что от его орденской звезды кое-что да должно остаться — там в центре тоже медальон из неблагородной эмали. Просто внимания не обратил сгоряча, валяется где-нибудь в возке, если впопыхах каблуком не растоптал…
Поручик ощутил не то чтобы страх — некое тягостное неудобство, пустившее по спине ледяных мурашей еще почище страха. Объяснения случившемуся не имелось — и это удручало более всего, выбивало из колеи…
— Вы правы, Николай Флегонтович, — сказал он, помолчав. — Человек на такое неспособен… а нечистая сила в подобных проказах отроду не замечена, тут вы тоже угодили в самую точку… Однако все это есть… Как же объяснить-то?
— То вы меня спрашиваете? — развел руками Самолетов. — Простите великодушно, я в данных чудесах ученым знатоком выступать не могу еще и оттого, что все случившееся против всякой науки. А потому заслуживает иностранного определения «феномен». Есть у нас в караване самый настоящий ученый, профессор фон Вейде, однако сомневаюсь, чтобы и он помог. Интересы его, сами знаете, наверное, лежат в области истории и археологии, а эти уважаемые науки, чует мое сердце, тут совершенно неприменимы… Вон он, кстати, с Ефимом толкует. Пойдемте послушаем любопытства ради? Все равно в путь мы, кажется, двинемся не скоро…
Пройдя меж задком повозки и смирнехонько стоявшими лошадьми следующей запряжки, он остановился чуть в сторонке, как и поручик. Ученый немец фон Вейде как раз демонстрировал Мохову на ладони механизм часов. Самолетов с поручиком понимающе переглянулись уже без всякого удивления. Мохов, пребывавший в крайнем расстройстве, теребил многострадальную бороду, уже пришедшую в совершеннейший беспорядок, и жалобным голосом твердил, что он и сам в растерянности, он и сам пострадал, что он в жизни подобного…
Фон Вейде кратко, но весьма смачно охарактеризовал случившееся простыми русскими словами, сплетенными в искусную конструкцию, сделавшую бы честь любому ямщику. Поручику не выпало до сих пор с ним познакомиться, но фон Вейде в Шантарске был личностью известной: многие годы регулярно, по нескольку месяцев обитал здесь, разъезжая по всей губернии с научными целями. Иные богобоязненные обыватели относились к нему плохо и даже украдкой поплевывали вслед — потому что профессор частенько, набравши рабочих, копался в древних курганах и могилах, что некоторые считали занятием богомерзким, а, заслышав про научную важность сих занятий, в тех же нехороших выражениях отзывались и о самой науке…
