Но навстречу ему вышла вовсе не Изабелла, а сама настоятельница, он издали увидел ее белое платье и черное покрывало, задевавшие верхушки тимьяна, лаванды и майорана. Большой золотой наперсный крест свидетельствовал о ее сане. Тибо почти не удивился, узнав обрамленные строгим белым апостольником черты лица вовсе не матушки Иветты, а Элизабет де Куртене, его приемной матери. В порыве нежности он готов был кинуться к ней, но она выглядела в своей ноной роли настолько величественной, что он опустился на колени и склонил голову.
— Преподобная мать!
Она быстрым движением заставила его подняться и на мгновение прижала к себе.
— Сын мой! Господь позволил мне снова тебя увидеть, и я не устану благодарить Его и не перестану молить о прощении за то, что поспешила тебя оплакать. Как ты живешь? Ты еще больше вырос... и повзрослел. Очень тяжко было в плену?
— Все это пустяки по сравнению с тем, что я застал здесь: мой король оказался в окружении людей, которые уже теперь делят между собой его наследство... и к этому добавилось то, что мне рассказали про Изабеллу! Простите меня, матушка, сначала я должен был спросить у вас, но...
— ...но ты хотел ее увидеть? Но это невозможно... потому что она не хочет видеть тебя.
— Почему?
— Думаю, ей стыдно.
— Чего ей стыдиться? Этой новой любви, которой она, как говорят, одержима и которая заставила ее меня отвергнуть? Значит, это правда?
— Кто тебе об этом рассказал?
— Мой... то есть сенешаль! И с такой злобной радостью!
— Тебе больше не хочется называть его отцом? Признаюсь, мне и самой трудно называть его братом, как и мать короля — сестрой. Род Куртене когда-то был таким значительным, благородным, а теперь... Почему должно было случиться так, что самый, может быть, великий и, несомненно, самый чистый из всех поражен ужаснейшей из болезней? Пути Господни иногда и впрямь неисповедимы...
— Матушка, умоляю вас, забудьте на минутку о короле и расскажите мне об Изабелле!
— Что я могу тебе рассказать? Что она сожалеет о том, что не смогла удержаться, увидев этого юношу? Тебя это не утешит. Не утешит тебя и то, что она молит тебя о прощении. Она так молода! И была еще моложе, когда дала тебе слово. Это была детская любовь, не устоявшая перед временем, такое часто случается...
— Но не всегда, матушка, не всегда! Я знаю, что моя любовь не угаснет, что я буду любить ее до последнего вздоха... Но я больше не имею права хранить вот это...
Он резким движением сдернул с шеи тонкую цепочку, на которой висело подаренное Изабеллой кольцо, и вложил цепочку с кольцом в руку Элизабет.
— Я возвращаю ей слово вместе с этим кольцом. Только попросите ее не отдавать его... другому!
Он снова опустился на колени, приподнял край белого платья своей приемной матери, коснулся его губами, потом вскочил и убежал. Настоятельница проводила его печальным взглядом. Она считала эту детскую любовь непрочной, и только теперь поняла, как глубоко она может ранить взрослого мужчину.
Выйдя за ворота монастыря, Тибо спустился к Кедрону и, привязав к стволу ивы Султана, сам присел рядом. Он любил этот уголок и часто приходил сюда ради простого удовольствия наблюдать за бегущей водой. Впрочем, иногда он окунался в реку с блаженным чувством: ему казалось, что вода не только смывает с тела грязь и пыль, но и очищает душу. Однако сегодня, в этот горестный день, вода не могла угасить горевший в его отравленной душе огонь гнева, горя и ревности. И тогда он впервые в жизни заплакал...
Новость ворвалась ураганом: Рено Шатильонский, несмотря на перемирие, только что начал приводить в исполнение план, который долго вынашивал, мечтая, наконец, отомстить за шестнадцать лет плена, проведенных в темнице Алеппо: собрав войска, он вошел в Аравию и направился к Хиджазу, намереваясь захватить Мекку. В его планы входило уничтожить святые места ислама, разрушить Каабу, черный камень, к которому каждый год стекались паломники, напоить своего коня в мечети Аль-Харам в Медине
[58]
, где жил, молился и учил Пророк Он следовал путем паломников, которые через Петру, Хизму и пустыню Нефуд шли к оазису Тейма, самому цветущему из всех, — его называли «преддверием Мекки».
Он почти добрался до цели, когда до него дошли дурные вести. Вернувшись в Каир, Саладин с ужасом узнал о намерениях Рено, и его почтовые голуби отправились в путь, неся его племяннику Фарух-шаху, правителю Дамаска, приказание немедленно выступить в поход на земли неуемного сеньора, лежавшие к востоку от Мертвого моря. Узнав о разорении своих земель, Рено пришел в ярость, отказался от прежних намерений и повернул назад, чтобы защитить свои владения. Он не застал там Фарух-шаха, — тот уже отступил в мусульманские земли, — но встретил неподалеку от Керака один из тех больших караванов, которые обычно посылали из Дамаска в Египет: на сотни метров растягивались эти роскошные вереницы людей и вьючных животных, несущих на себе ковры, благовония, ткани и пряности. Рено, нарушив все законы и соглашения, напал на караван, убил всех, кто ему сопротивлялся, обратил в рабство женщин и детей и забрал себе весь груз, который стоил целое состояние — около двухсот тысяч золотых византинов.
Саладин на этот раз набрался терпения и отправил к Бодуэну послов, требуя справедливости, а тот решительно, как действовал обычно при решении военно-политических вопросов, потребовал, чтобы Рено, исполняя данное Саладину слово, вернул награбленное имущество и отпустил пленных.
Рено с дерзостью, присущей человеку, чрезмерно уверенному в себе, ответил, что не подчинится королевскому приказу, а если король хочет, чтобы он вернул все захваченное, так пусть сам Саладин придет и заберет.
Саладин в ответ выступил из Каира и вторгся в Трансиорданию. Увидев перед собой желтые флаги, Рено понял, что зашел слишком далеко и проиграл. И тогда, поднявшись на донжон Крака, он приказал разложить там большой костер и поддерживать огонь днем и ночью...
Часовые на крепостных стенах Иерусалима заметили этот огонь и сообщили о нем королю. Бодуэн ни минуты не колебался: его звали на помощь, так же, как делал он сам, когда зажег огонь на башне Давида перед Монжизаром. Король призвал к себе Амори де Лузиньяна и приказал ему собрать все войска, какими он сейчас располагает.
— Я пойду вместе с вами во главе армии!
— Ваше Величество, это невозможно, — возразил ему коннетабль. — Или вы мне не доверяете?
— Я вам доверяю целиком и полностью, но мессир Рено однажды помог мне спасти это королевство, и я не могу его покинуть в беде, даже если он сам виноват в сложившейся ситуации. Не беспокойтесь, мне сейчас лучше. Я должен туда отправиться. Однако, чтобы вы не тревожились, я проделаю весь путь на носилках и сяду на коня только тогда, когда покажется враг!
Отговорить его от этого решения было невозможно. Передав бразды правления Иерусалимом своему зятю, Ги де Лузиньяну, и поручив ему охранять город на время своего отсутствия, он устроился в носилках, закрепленных на сильных лошадях. Тибо скакал следом, ведя Султана в поводу, одновременно радуясь тому, что лекарство Маймонида помогло Бодуэну, и тревожась: сможет ли король удержаться в седле? На этот вопрос, который он не решался задать прямо, Бодуэн ответил так
