— Эдвард вырос при кардинале, толковый малый. Да и Том не так глуп, каким прикидывается.
— А их отец?
— В Уилтшире. И носа в столицу не кажет.
— Счастливец, — вздыхает про себя доктор Кранмер.
Радости деревенской жизни. Соблазн, который ему неведом.
— Сколько вы прожили в Кембридже до того, как вас призвал король?
— Двадцать шесть лет, — с улыбкой отвечает Кранмер.
Оба в одежде для верховой езды.
— Сегодня в Кембридж?
— Ненадолго. Семья, — Кранмер имеет в виду Болейнов, — хочет, чтобы я всегда был под рукой. А вы, мастер Кромвель?
— У меня дела. Черными глазками леди Анны сыт не будешь.
Конюхи держат лошадей. Из запутанных складок одеяния доктор Кранмер вытаскивает что-то, завернутое в ткань: морковку, аккуратно разрезанную вдоль, разделенное на четвертинки сморщенное яблоко. По-детски озабоченный справедливой дележкой, богослов протягивает ему два ломтика морковки и половинку яблока, остальное скармливает своей лошади.
— Вы обязаны Анне Болейн больше, чем вы думаете. Она о вас хорошего мнения. Не уверен, впрочем, что ей хотелось бы видеть вас своим зятем…
Лошади тянут шеи, щиплют угощение, благодарно прядая ушами. Редкие мгновения мира — словно благословение.
— Начистоту? — спрашивает он.
— Разумеется. — Богослов кивает. — Вам правда хочется знать, почему я не согласился перейти в ваш колледж?
— Я спросил ради поддержания разговора.
— И все же… Мы в Кембридже слышали, сколько вы сделали для его учреждения… студенты и коллеги хвалили вас… от мастера Кромвеля ничто не ускользает. Но говоря откровенно, все эти условия, которыми вы так гордитесь… — Его тон не меняется, оставаясь таким же ровным. — Рыбный подвал. Где погибли студенты…
— Не думайте, что милорд кардинал легко это пережил.
— Я и не думаю, — говорит Кранмер просто.
— Милорд никогда не стал бы уничтожать человека за убеждения. Вам было нечего опасаться.
— Не подумайте, что я еретик. Даже в Сорбонне не нашли к чему придраться. — Слабая улыбка. — Возможно… возможно, все дело в том, что душой я принадлежу Кембриджу.
Он спрашивает у Ризли:
— Неужто и впрямь такой ортодокс?
— Трудно судить. Монахов он точно не жалует. Вы должны поладить.
— В колледже Иисуса его любили?
— Считали строгим экзаменатором.
— Он многое подмечает. Впрочем, уверен в добродетелях Анны. — Кромвель вздыхает. — А мы?
Зовите-меня-Ризли фыркает. Недавно женился — на родственнице Гардинера, — но слабый пол не жалует.
— Доктор Кранмер кажется мне меланхоликом, — говорит Кромвель. — Есть люди, готовые всю жизнь прожить в затворе.
Ризли слегка изгибает красивую бровь.
— Он не рассказывал вам о служанке из трактира?
Кромвель угощает Кранмера нежным мясом косули. Ужинают вдвоем, и постепенно, шаг за шагом, он вытягивает из богослова его историю. Спрашивает, откуда тот родом, а когда Кранмер отвечает, все равно вы не знаете, говорит: а вдруг? где меня только не носило.
— Если каким-то ветром вас занесло бы в Эслоктон, вряд ли вы бы его запомнили. Стоит отъехать на пятнадцать миль от Ноттингема, тамошние края навсегда выветриваются из головы.
Там нет даже церкви; несколько бедных хижин и дом его отца, в котором семья жила в течение трех поколений.
— Ваш отец джентльмен?
— Разумеется. — Кранмер слегка уязвлен: неужто бывает иначе? — Среди моих родственников Тэмворсы из Линкольншира, Клифтоны из Клифтона, семья Молино, о которой вы наверняка слышали. Или нет?
— А земли у вас было много?
— Жаль, не захватил с собой счетные книги.
— Простите, дельцы все такие…
Оценивающий взгляд. Кранмер кивает.
— Всего ничего. И я не был старшим сыном. Однако отец дал мне надлежащее воспитание. Научил верховой езде, подарил первый лук, первого сокола.
Умер, думает Кромвель, давным-давно умер, но сын до сих пор ищет во тьме отцовскую руку.
— В двенадцать меня отослали в школу. Я там страдал. Учитель был суровый.
— Только к вам? А к остальным?
— По правде сказать, остальные меня заботили мало. Я был слаб, а школьные учителя любят таких мучить.
— Почему вы не пожаловались отцу?
— Сам себя об этом спрашиваю. Вскоре отец умер. Мне было тринадцать. На следующий год мать отправила меня в Кембридж. Я был счастлив избавиться от розги. Не сказать, чтобы светоч учености горел ярко: восточный ветер его задул. Оксфорд, в особенности колледж Магдалины, где был ваш кардинал, — там были тогда лучшие умы.
Если бы вы родились в Патни, думает Кромвель, то каждый день видели бы реку, и воображали, как, постепенно расширяясь, она впадает в море. И даже если вам не суждено было увидеть море, вы представляли бы его по рассказам чужестранцев, приплывших по реке. Вы верили бы, что когда-нибудь и сами непременно попадете туда, где по улицам, вымощенным мрамором, гуляют павлины, где холмы дышат зноем, а ароматы скошенной травы сбивают с ног. Вы мечтали бы о том, что принесут ваши странствия: прикосновении горячей терракоты, ночном небе дальних краев, неведомых цветах и каменном взгляде чуждых святых. Но если вы родились в Эслоктоне, в полях под бескрайним небом, вы можете представить себе лишь Кембридж — в лучшем случае.
— Кое-кто из моего колледжа, — смущенно говорит Кранмер, — слышал от кардинала, что ребенком вас похитили пираты.
Мгновение Кромвель непонимающе смотрит на богослова, затем растягивает губы в довольной улыбке.
— Как же мне не хватает моего господина! Теперь, когда он на севере, некому стало выдумывать обо мне небылицы.
— Так это неправда? — удивляется доктор Кранмер. — Видите ли, я сомневался, крещены ли вы. Боялся, что при таких обстоятельствах..
— Эти обстоятельства — выдумка. Иначе пираты раскаялись бы и вернули меня обратно.
— Вы были непослушным ребенком? — хмурит брови доктор Кранмер.
— Будь мы тогда знакомы, я поколотил бы за вас вашего учителя.
На миг гость перестает жевать; впрочем, он и раньше не особо налегал на угощение. А ведь где-то в глубине души Кранмер и вправду готов поверить, что я нехристь, и я бессилен убедить его в обратном.
— Скучаете по вашим ученым занятиям? — спрашивает он. — Наверняка ваша жизнь пошла кувырком после того, как король призвал вас на дипломатическую службу и отправил болтаться по бурным морям.
— В Бискайском заливе, на обратном пути из Испании, корабль дал течь. Я исповедовал матросов.
