Это заведение самого низкого разбора, здесь пахнет древесным дымом, рыбой и сыростью. На стене — тусклое зеркало, в котором он ловит отражение собственного лица. Оно бледное, только глаза живые. Малоприятная неожиданность — в такой дыре столкнуться нос к носу с самим собой.
Он садится и ждет. Через пять минут в дальнем конце комнаты ощущается какое-то шевеление, однако ничего не происходит. Чтобы скоротать время, он начинает перебирать в голове цифры прошлогодних поступлений в казну от герцогства Корнуольского, и уже готов перейти к отчету, представленному канцлером Честера, когда перед ним материализуется темная фигура в мантии. Старик трясущейся походкой идет к столу, вскоре появляются и двое других. Они совершенно одинаковые: глухое покашливание, длинные бороды. Следуя некой иерархии, дружно сопя, они усаживаются на противоположную скамью. Он ненавидит алхимиков, а они явно этой породы: непонятные пятна на одежде, слезящиеся глаза, шмыганье носов, отравленных едкими испарениями. Он приветствует гостей на французском. Они дрожат от холода, и один спрашивает на латыни, можно ли им что-нибудь выпить. Он зовет мальчишку-слугу и без особой надежды спрашивает, что тот посоветует.
— Выпить в другом месте, — любезно подсказывает мальчишка.
Приносят кувшин чего-то кислого. Старики отпивают по большому глотку, и он спрашивает:
— Кто из вас мэтр Камилло?
Они обмениваются взглядами. Времени на это уходит столько же, сколько требовалось старухам-грайям,
[63]
чтобы передать друг другу единственный глаз.
— Мэтр Камилло уехал в Венецию.
— Зачем?
Покашливание.
— За советом.
— Однако он намерен вернуться во Францию?
— Весьма вероятно.
— Я хотел бы купить то, что у вас есть, для своего господина.
Молчание. Может, думает он, убрать вино и не выставлять, пока они не скажут чего-нибудь дельного? Один из алхимиков, словно угадав его мысль, хватает кувшин. Руки дрожат, и вино проливается на стол. Остальные возмущенно блеют.
— Вы принесли чертежи? — спрашивает он.
Они снова переглядываются.
— О нет.
— Однако они есть?
— Чертежей, как таковых, не существует.
Старики в горестном молчании смотрят, как пролитое вино впитывается в грубо отесанную столешницу. Один пальцем расковыривает проеденную молью дырку на рукаве.
Он кричит мальчишке, чтобы принес еще кувшин.
— Мы и рады бы вам угодить, — говорит старший из алхимиков, — однако сейчас мэтру Камилло покровительствует король Франции.
— Он намерен построить королю модель?
— Возможно.
— Работающую модель?
— Всякая модель по своей природе — работающая.
— Если у него обнаружится хоть малейший повод для недовольства, мой господин Генрих охотно примет его в Англии.
Входит мальчишка с кувшином. Все умолкают. Беседа возобновляется лишь после того, как дверь за мальчишкой хлопает. На сей раз Кромвель сам разливает вино по кружкам. Старики вновь переглядываются, и один говорит:
— Магистр убежден, что ему не подойдет английский климат. Туман. К тому же у вас на острове — сплошные ведьмы.
Разговор ни к чему не привел. Однако надо бы довести дело до конца. Выходя, он говорит слуге.
— Можешь пойти вытереть со стола.
— Я лучше подожду, пока они опрокинут второй кувшин, мсье.
— Тоже верно. Отнеси им что-нибудь поесть. Чем у вас кормят?
— Похлебкой. Я бы не советовал. С виду — вода, в которой шлюха стирала нижнюю юбку.
— Я и не знал, что девицы в Кале что-то стирают. Читать умеешь?
— Немного.
— Писать?
— Нет, мсье.
— Надо учиться. А пока пусти вход свои глаза. Я хочу знать, придет ли еще кто-нибудь с ними поговорить, будут ли они доставать чертежи, пергаменты, свитки — что-либо в таком роде.
— А что это, мсье? Что они продают?
Он почти готов ответить — в конце концов, какой от этого вред? — однако не может подобрать слов.
На второй день переговоров в Булони ему передают, что король Франции хочет его видеть. Генрих долго раздумывает, прежде чем дать согласие: лицом к лицу монархи встречаются только с другими монархами, аристократами и высшими иерархами церкви. С самой высадки на берег Брэндон и Говард, на корабле бывшие с ним запанибрата, держатся холодно, давая французам понять, что невысоко его ставят: это-де причуда Генриха, новоявленный советник, которого скоро сменит барон, виконт или епископ.
Посланец-француз говорит ему:
— Это не аудиенция.
— Конечно, — отвечает он. — Я понимаю.
Франциск проводит не-аудиенцию в окружении немногочисленных придворных. Он длинный и тощий, как жердь, локти и колени торчат в разные стороны, большие костлявые ступни поминутно елозят в больших мягких туфлях.
— Кремюэль, — говорит Франциск. — Я хочу в вас разобраться. Вы — валлиец.
— Нет, ваше величество.
Печальные собачьи глаза обводят его с ног до головы, с головы до пят.
— Не валлиец.
Он видит, что ставит французского короля в тупик. Если он — не захудалый вассал Тюдоров, то как получил пропуск ко двору?
— Меня приставил к королевским делам покойный кардинал.
— Знаю, — отвечает Франциск, — однако думаю, что за этим есть что-то еще.
— Возможно, — говорит он сухо, — но отнюдь не валлийское происхождение.
Франциск упирает палец в кончик крючковатого носа, пригибая его еще ближе к подбородку. Выбери себе государя: мало радости каждый день смотреть на такую физиономию. То ли дело гладкий бело-розовый крепыш Генрих! Франциск отводит взгляд.
— Говорят, вы некогда сражались за честь Франции.
Гарильяно. Он опускает глаза, будто припомнил неприятное уличное происшествие: давку с членовредительством.
— В прискорбнейший день.
— И все же… такое забывается. Кто теперь помнит Азенкур?
Кромвель, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, вслух говорит:
— Верно. Поколение-два… может быть, три-четыре — и от этих событий не останется даже памяти.
— По слухам, вы пользуетесь большим доверием известной дамы. — Франциск чмокает губой. — Скажите, мне крайне любопытно, о чем думает мой брат-король. Считает ли он, что она — девственница? Сам я ее не пробовал. При здешнем дворе она была слишком юная, да и плоская, как доска. А вот ее сестра…
