Говорили, что офицеры штаба все как один боятся Штернберга и стараются пореже попадаться ему на глаза (что Хайнц отнюдь не находил удивительным). Поговаривали, что Штернберг прилюдно унизил нескольких высокопоставленных берлинских чиновников и сорвал важное совещание. Утверждали, что он умеет как лечить, так и насылать болезни одним прикосновением пальцев. Рассказывали, что в прошлом он руководил раскопками каких-то мегалитических памятников. Предполагали, что Штернбергу выделили необъятные покои в подземельях штаба для занятий чёрной магией — все стены там сейчас якобы в рунических символах, а на полу горит зелёное пламя. Опасались, что Штернбергу служат какие-то невидимые соглядатаи. Шептались, что у него есть чёрный чемодан в форме гроба, где хранится огромный ключ от ворот ада. Сообщали, что наказывает Штернберг редко — но зато очень жестоко.
Большую часть этих слухов Хайнц считал чистейшим вздором. Однако вскоре случилось нечто такое, о чём ему не доводилось слышать даже в самых бредовых россказнях.
Это произошло на стрельбище. Хайнц поднялся с затоптанной травы, закинул за спину винтовку — и вдруг ему на плечо легла тяжёлая ладонь. Он подскочил от неожиданности и услышал тихий бархатистый смешок:
— Вас слишком легко напугать, легионер.
Штернберг исхитрился подойти совершенно незаметно. Хайнц в полнейшем замешательстве уставился на носки ботинок.
— Я на десять минут отвлеку вас от вашего увлекательного занятия, — в своей усмешливо-вкрадчивой манере добавил Штернберг. — Вы не против?
Придавившая плечи рука мягко, но с силой развернула ничего не понимающего Хайнца и повлекла куда-то. Хайнц покорно заковылял рядом с офицером, чувствуя холодок радостной жути, шевелящейся где-то в желудке. Едва ощутимо пахло одеколоном и полынью. Сколько раз на досуге Хайнц представлял себе неправдоподобную, казалось, картину: эсэсовский маг уводит его, только его и никого больше, прочь от солдатских казарменных будней в тишину осенних лесов, чтобы там, под огромным пустынным небом, среди каких-нибудь древних камней, посвятить в невообразимые тайны и ответить на любые вопросы, — и вот теперь, когда повеяло несбыточным, никак нельзя было собраться с мыслями. Хайнц покосился на большую ладонь, по-хозяйски лежавшую на его плече. Длинные-длинные бледные пальцы и узкие, и крепкие, а холёные ногти такой вытянутой формы, что сразу видно: предки этого парня со дня сотворения мира не притрагивались к сохе. И перстни. Первый с большим бриллиантом, второй с массивным, как гробовая плита, чёрным камнем, третий — эсэсовский с мёртво глядящим серебряным черепом, четвёртый — с тёмным рубином. Хайнц припомнил, как Пфайфер рассказывал, что без перстней Штернберг будто бы не способен слышать ничьих мыслей, драгоценные камни, мол, действуют как радары.
Над ухом раздался иронический смех.
— Какая милая дребедень. Что вы ещё успели про меня навыдумывать?
Хайнц сконфуженно промолчал. Вдвоём они шли через сухо шуршавшее под ветром поле с ровной невысокой травой, и Хайнц никак не мог подстроиться под неспешную, но размашистую походку офицера: в один штернберговский шаг укладывалось два человеческих, и Хайнцу приходилось унизительно семенить, чувствуя рядом самоуверенную, спокойную силу. Эта сила подавляла своей близостью, своим снисходительным вниманием и в то же время льстила столь близким присутствием. Однако чем дальше они уходили, тем непонятнее и страшнее всё это становилось.
— Разре… разрешите обратиться, оберштурмбанфюрер, — пролепетал наконец Хайнц, осторожно взглянув вверх.
— Да ради бога, — благодушно ответствовал Штернберг. Он широко ухмылялся Хайнцу, будто вместе с ним проследил все стадии его недоумения и испуга, разрешившегося тем, что Хайнц, пересилив робость, осмелился нарушить молчание.
«Ради бога». Как у него всё просто. «Перво-наперво очень хотелось бы знать, куда мы направились», — подумал Хайнц.
— Никуда… Я думаю, — рассеянно произнёс Штернберг, и до Хайнца не сразу дошло, что эта фраза была ответом на его невысказанную мысль. В смятении Хайнц попытался сдержать отчаянную муравьиную суету в своём сознании — ведь идущий рядом всё слышит, нельзя забывать — и даже зубами заскрипел от усилия, но мысли не желали повиноваться. В голове металось совершенно неуместное: «О чём же вы думаете?..»
— О вас, — порадовал Хайнца Штернберг.
«Ну, спасибо. Зачем это обо мне думать, да и вообще, на кой чёрт могут сгодиться такие, как я? Мы же новобранцы, ни хрена не умеем, даже стрелять как следует. Я-то думал, вы нас учить будете…»
— Чему? — со смешком спросил Штернберг. — Чародейству?
«Не знаю, — сконфузился Хайнц. — Мало ли… Чему там вообще экстрасенсы обычно учатся… Хотя, наверное, этому не учатся, с этим надо родиться».
— Вы правы, но лишь отчасти.
«Так зачем мы вам всё-таки нужны? — недоумевал Хайнц. — И почему именно наше никчёмное отделение, а не какие-нибудь атлеты из элитной дивизии?»
— У вас слишком низкая самооценка, мой друг, это плохо… Почему именно вы? Окажись у меня сейчас под рукой рояль, я бы вам продемонстрировал, почему. Вы знакомы с нотной грамотой? Отлично. Какая нота вам больше по душе?
«Идиотский какой-то вопрос, при чём тут ноты… Пожалуй, нота «ля» — в детстве мне казалось, что у неё цвет солнца».
— А вот это уже интересно, — радостно заявил Штернберг, — ну-ка, вообразите всю гамму… Очень интересно. Знаете, я бы сказал, что в «до» больше пурпура, чем лилового, а «ми» — скорее аквамарин, нежели такая слабенькая лазурь. А в остальном с вами соглашусь. Вам повезло видеть звуки в цвете, и после этого вы ещё считаете, будто ни на что не годны, — как вам, в самом деле, не стыдно.
Хайнц лишь обалдело хлопал глазами. Почти незнакомый человек запросто подтвердил то, что он, Хайнц, некогда безуспешно пытался растолковать преподавателю музыки.
— Значит, ваш преподаватель был бездарь. Но вернёмся к вашему вопросу. Представьте себе ноту «ля». А теперь октавой ниже. А теперь двумя октавами ниже. А теперь всё вместе. Неплохо звучит, верно? Консонанс. Характеристика созвучий применима и к людям, вы меня понимаете?
«Пожалуй, да. Но люди в качестве нот, как-то… странно. Хотя, может, в этом и впрямь что-то есть…» У Хайнца уже голова кругом шла от услышанного. А ещё он внезапно осознал, что за время беседы не произнёс ни единого слова.
— И вы всё ещё удивляетесь, почему я не тороплюсь что-либо объяснять, — с удовлетворённой усмешкой изрёк Штернберг.
Хайнц криво улыбнулся в ответ. Они успели уйти так далеко, что привычный звук учебной стрельбы казался назойливой трескотнёй из чужого мира. Ветер волнами прокатывался по сухой траве и ерошил не по-армейски длинные волосы Штернберга — волосы того же цвета, что и простиравшееся вокруг поле, только более светлого, более чистого оттенка. Хайнц отчаянно желал, чтобы они никогда не повернули назад. Пусть полигон обернётся диким лугом, а на горизонте нарисуется замок мага.
Тем временем рука Штернберга, расслабленно лежавшая у него на плече, скользнула к шее — и, прежде чем Хайнц успел опомниться, офицер ловко сдёрнул с него винтовку и отступил на шаг.
