С первых же звуков, сначала глухо волнующихся, а затем звонко всплёскивающих и набегающих всё выше и дальше, словно прозрачные волны на блестящую гальку, Дана устремила заворожённый взгляд на руки Штернберга и так просидела, не шелохнувшись, почти полчаса, не спуская с них расширенных глаз, до последних аккордов заключительной части. Её явно занимала не столько сама музыка, сколько механизм музыки: руки, извлекавшие из громоздкого инструмента каскад звуков, разбегавшиеся и сбегавшиеся по клавиатуре с удивительной силой и поразительной лёгкостью, представлялись ей тончайшим устройством, наконец-то обнаружившим своё истинное назначение, и волнообразное движение пястных костей под тонкой кожей очень напоминало движение молоточков в разверстых недрах рояля. Едва образованная девушка, скорее всего, знать не знала ни о каком Бетховене, но вот Штернберг был перед ней, и эта непонятно для чего нужная, но такая восхитительно-сложная музыка была его частью.
Отняв руки от клавиш, Штернберг даже не знал, какой реакции ожидать от слушательницы, — и того, что она произнесла, он, пожалуй, ни за что не сумел бы предугадать.
— Выглядит просто бесподобно, — восхищённо заявила Дана, — я никогда ничего красивее не видела.
И Штернберг со смутной досадой подумал, что, кажется, наконец-то начинает понимать памятные слова старого музыканта: то, что должно служить целью, он превращает в средство.
— Доктор Штернберг, сыграйте ещё что-нибудь, — попросила Дана, с ожиданием глядя на его руки.
— Я полагаю, этого довольно, иначе вы опоздаете к ужину.
— Да я и так уже опоздала. — Она беззаботно махнула рукой. — Сейчас меня даже в столовку не пустят. Знаете, эти идиотские правила… — Она оборвала себя, уткнувшись взглядом в петлицы Штернберга.
— Ну, в таком случае нарушим ещё одно идиотское правило, — усмехнулся он. — Можете поужинать со мной. Ужин мне доставляют прямо на квартиру. Правда, придётся поделить его на двоих.
— Ну знаете…
Штернберг и сам понимал, что зашёл со своими выходками уже слишком далеко. Но не мог остановиться.
— Дана, заставлять я вас не собираюсь. Решайте сами, что для вас лучше: поесть сейчас или же оставаться голодной до завтрашнего утра.
Она сомневалась, но недолго.
— Поесть…
Втайне Штернберг ликовал так, будто был представлен к награде. Доставленный к порогу ужин (рыбное жаркое в сливочном соусе, сыр и черничный пирог) он разделил пополам, дополнив бутылкой лёгкого белого вина из своих запасов, а чтобы гостья за время его приготовлений не передумала, положил перед ней подарочное издание «Северной мифологии» с великолепными иллюстрациями фон Штассена, в каковое она немедля, из-за роскошных картинок, и вцепилась.
Вид сервированного сверкающим серебром стола привёл Дану в состояние отстранённой задумчивости. Штернберг с интересом наблюдал за девушкой. Дана словно в полусне расстелила на коленях салфетку, взяла нож и вилку и вдруг, на мгновение очнувшись, произнесла:
— Моя мать играла на фортепьяно… Оказывается, я помню. Она играла не так, как вы… Её пальцы спотыкались. Но мне всё равно очень нравилось…
— Штернберг отодвинул свою тарелку и принялся смотреть, как она ест — одурманенная вкусами и запахами, изумлённая той памятью, что проснулась в её руках, уверенно управляющихся с элегантным столовым серебром. Дана быстро распробовала вино, но после первого же бокала её так повело, что Штернберг счёл за лучшее отставить подальше и бокал, и бутылку. Девушка смотрела на него с растерянной улыбкой, блестели дивные зелёные глаза в густых ресницах, блестели раскрасневшиеся от вина влажные губы, и Штернберг со сладостным содроганием подумал, что легко сумеет споить ей ещё пару-другую бокалов, а затем запросто подсесть к ней, вволю её полапать и задушить поцелуями. И пока он, стыдясь себя, мысленно обмусоливал эту заманчивую возможность, Дана отставила пустую тарелку и устремила выразительный взгляд на его, нетронутую. Штернберг молча передвинул девушке свою порцию. Дана с виноватым видом проглотила и её.
Уничтожив вскоре весь его ужин, Дана очнулась от гастрономического транса и выглядела не столько довольной, сколько встревоженной.
— Доктор Штернберг, скажите честно: зачем вы всё это для меня делаете?
— Что именно?
— Ну, всё — уроки, музыка, да ещё вот и кормёжка…
— А как вы думаете? — внутренне холодея, спросил Штернберг. Если она всё-таки ощутила что-то подозрительное — с помощью тех самых психометрических навыков, которые он же в ней и развил, — лучше выяснить это сразу.
— Я думаю, просто-напросто от страшной скуки… Вам надоело жить по уставу, вам надоели ваши эсэсовцы, от них только и слышишь: «Яволь!» Вот вы и придумали прививать науки этим… «асоциальным элементам», я правильно выражаюсь? Хоть какое-то разнообразие. Верно?
— Абсолютно верно, — серьёзно подтвердил Штернберг и со вздохом посмотрел на часы. — Вот теперь вам действительно пора идти, чтобы не опоздать на поверку.
Обратно возвращались тем же путём, в полном молчании. Лишь когда Штернберг повернулся, чтобы уйти, Дана вдруг произнесла:
— Почему вы не сказали мне, что я ошибаюсь?
— Вы нисколько не ошибаетесь, — преувеличенно спокойно ответил Штернберг. — Вы действительно правы.
— А если я вам не верю?
— А, собственно, отчего вы мне не верите?.. Хотите, я докажу вам вашу правоту? — Штернберг быстро повёл озадаченную ученицу в тёмную галерею, тянувшуюся вдоль монастырского двора, заполненного сейчас курсантами и эсэсовцами. Странная запальчивость девушки наполнила его звонкой дрожью. Остановившись за массивной колонной в укрытии густого мрака, они вместе стали наблюдать за лениво растягивавшейся в шеренгу толпой.
— Сейчас вы сами всё увидите, — тихо сказал Штернберг, — и вы всё поймёте. Просто стойте на месте. И смотрите вот на них.
Дана принялась прилежно разглядывать курсантов и охранников, Штернберг, зайдя сзади, осторожно приложил изнывающие, предательски дрожащие пальцы к её нежным тёплым вискам и прикрыл глаза, приказав себе ни о чём не думать. Сознание мгновенно до отказа заполнили ощущения, эмоции и мысли толпившихся во дворе людей. Стоявший поблизости детина с автоматом на груди маялся от несварения желудка и клял про себя съеденную в обед фасоль, негодяя-повара и весь белый свет. Другой парень, подальше, думал о своём отце, погибшем под Шербуром, и ему тяжело было стоять, больно было смотреть на невыносимо яркое небо. Ещё один эсэсовец, находившийся в пределах ментальной досягаемости, вожделел запрятанную в казарме бутыль шнапса и одновременно ревновал к кому-то свою подружку. Многие курсанты беспокоились о предстоящих экзаменах и о своём дальнейшем, очень размытом будущем. Некоторые женщины думали о своих детях, которых могли видеть только по выходным. Две девушки в строю шёпотом обсуждали россказни о таинственном списке на распределение, который якобы уже лежал на столе главы школы, — среди курсантов ходили панические слухи о том, что часть выпускников направят в Восточную Пруссию, а то и в генерал-губернаторство, а предсказательницы поговаривали, что туда придут русские и всем фашистским прихвостням устроят второй Равенсбрюк. Несколько курсанток ещё во время ужина с раздражением заметили отсутствие Даны и собирались учинить ей форменный допрос. Заметила это и фрау Керн; она жалела девушку.
