Я вошел в отделение так, как это делают родственники. Просто представился, взял пропуск и справился у охранника, как добраться до отделения нейрохирургии.
Мне тут же навязали бахилы и халат, которые я скинул, пройдя всего два пролета по лестнице.
Вот и его палата.
Волнение, которое я испытывал, невозможно было сравнить ни с чем. Казалось, меня даже качает от сердечных ударов. Нет… В таком состоянии я не мог к нему идти. Я развернулся и направился вдоль коридора. Я не знал, что и зачем искал.
Дверь с надписью «Ординаторская» — это было то, что нужно. Я постучал, приоткрыл ее, увидел врачей — мужчину и женщину — и попросил разрешения войти. Мой внешний вид, не оборудованный больничными атрибутами, немного огорчил их, но, узнав, что я всего лишь злостный нарушитель правил посещения больных, они успокоились.
— Мироедов? А кем вы ему приходитесь?
— Как вам сказать… — неуверенно проговорил я. — Считайте меня его старым знакомым. Как он?
Женщина тут же утратила ко мне интерес, но ожил мужчина. Это позволяло безошибочно узнать в нем лечащего врача тракториста.
— Вы его первый старый знакомый, кого я вижу за три месяца.
— Это потому, наверное, что я единственный его старый знакомый, — объяснил я, подумав про себя: «Всех остальных он убил».
— Все новости плохие, — продолжая работать с какими-то бумагами, сообщил доктор. — С какой начать?
— Сколько он проживет?
— Это не новость. — Доктор снял очки и оттолкнул документы. — Крест на нем ставили еще в прошлом году. При поступлении была опаска, что он не протянет и недели. А сейчас ничего определенного сказать невозможно. Он может умереть через год, два, а то и завтра. — Доктор поднялся, вышел из-за стола, присел на его край и продолжил: — Но муки его велики. Я поражался такой вот любви к жизни до прошлого понедельника.
— А что случилось в прошлый понедельник? — заинтересовался я.
— Он стал ходатайствовать об активной эвтаназии.
— Активной? — переспросил я, поскольку, разумеется, знал, что такое просто эвтаназия.
— Да. Пассивная эвтаназия, это когда прекращается поддерживающая терапия больного. Активная — это когда вводится лекарственное средство, вызывающее быструю и безболезненную смерть.
— То есть у него просто где-то что-то очень болит, нет никаких моральных сил сражаться с этим, но физически он еще не так уж и плох?
— Если бы я не знал научного определения, то непременно пользовался бы вашим, — подумав, ответил доктор. — Настолько оно близко к истине.
— И что вы решили?
— Молодой человек, я врач, а не убийца, — обиженно, но резко ответил доктор. — То же самое сказал я и ему. Его страдания чудовищны, они ни с чем не сравнимы… нет, ну разве что с адскими муками. — Он перешел на обычный тон. — Но я не убийца.
— Я могу его навестить? — спросил я только для того, чтобы хоть что-то сказать, точно зная, что ничто на свете, даже цунами, сию минуту накрывшее эту больницу, не помешало бы мне так поступить.
— Сделайте одолжение, — вмешалась в разговор женщина-доктор, тоже не отрываясь от бумаг.
Я давно обратил внимание, что врачи умеют предметно разговаривать, не отрываясь от своих лечебных дел. Быть может, поэтому их почерк и не разобрать.
— Появление в четыреста двадцать третьей палате гостя — это что-то вроде явления Христа народу.
Коротким взмахом руки я попрощался с докторами и покинул это славное местечко. До палаты — десяток шагов.
Я вошел и остановился. Шесть кроватей в два ряда. Воздух, пропитанный миазмами. Под каждой кроватью емкости, наполненные фекалиями и мочой. Шестеро горемык в положении лежа. Кто без ног, кто без пальцев на обеих руках. У одного на бритой голове виднелись два длинных, словно по лекалу исполненных, шрама от оперативных вмешательств. Глаза есть у всех, взгляда нет ни у одного.
Эти шестеро очень похожи на горшки с посаженными и позабытыми растениями. Данные автоматы по производству нечистот никого не интересовали в этой больнице, своем последнем приюте. Даже неизвестно было, придет ли сегодня кто-нибудь, чтобы вынести из палаты их параши. Организмы, оставленные умирать из соображений гуманизма не на улице, а в больнице, вынутые из социальной среды. Я рассуждал так не потому, что не имел представления о добре и зле. Я просто описываю сейчас то, что видел так, как оно было на самом деле.
Меня интересовал только один. Вот этот. Безногий, с вывалившимся поверх простыни членом, в который был вставлен катетер. Он уже не мог мочиться сам, жидкость выводилась из него принудительно.
Очки его, кажется, не изменились с той поры. Только теперь толстые, требующие шлифовки линзы держались не на дужках, а на резинке от трусов.
Придвинув ногой стул, я нащупал в кармане нож, завернул полы пальто так, чтобы причинить им как можно меньше ущерба, и сел рядом с ним.
Сколько ему сейчас? Шестьдесят? Семьдесят?
Мы смотрели друг другу в глаза достаточно долго, чтобы он увидел связь между нами.
— Ты узнал меня, — облегченно произнес я. — Я вижу это.
Он пожевал губами и издал какой-то звук. Кажется, отрыгнул. Или ответил: «Да». Какая разница. Главное, он меня узнал. Не могу сказать, по каким приметам. Я сейчас очень не похож на того рыжего восьмилетнего мальчика, но он узнал. Если он и не припомнил мои приметы, то его инстинкт вряд ли утратил способность бояться неожиданных встреч.
— Сколько ты жил в страхе? — тихо спросил я. — И жил ли вообще?
Я вынул руку из кармана и нажал на кнопку. Тугая пружина мгновенно выбросила из рукоятки швейцарского ножа острое как бритва лезвие.
Он не увидел это, а услышал. Я все понял по зрачкам, свернувшимся за линзами.
— Гадкая падаль, ты изувечил и развешал на березах четверых детей, — глядя мимо него в окно, я произносил слова, пытаясь до краев наполнить их смыслом. — Тридцать два года. Невероятно. Тридцать два года я жил в надежде на встречу с тобой, а ты — на то, что никто так ничего и не докажет.
— Какая бредятина, — проговорил он грудным голосом еще человека, но уже не жильца.
— Разве? — Я улыбнулся. — Ты обречен.
— У тебя есть для меня еще какие-то хорошие новости? — Он закашлялся и с трудом перевел дух.
— Разве появление правосудия не хорошая для тебя новость?
Он долго и старательно разглядывал меня, шевеля огромными, налитыми кровью белками.
— Ты тот мальчишка, которого я катал на тракторе, да?
— Тот самый, которого ты хотел прикончить в спортзале.
— Разве тебя, рыжего, спутаешь с кем?.. До сих пор горишь как костер.
Он опустил голову и посмотрел на лезвие. Чтобы ему было понятнее, я повернул его. Солнечный луч отразился от ножа и ударил калеку по глазам. Я вдруг заметил, что он в раздумьях.
