— Это Хармана, — проговорила она и оглянулась. — Это Хармана! Они час назад увели его! — Из ее уст вместе с волнами рыданий потекла река непонятных мне слов.
От толпы отделился цыган с вислыми седыми усами, взлохмаченной белой головой и бакенбардами до подбородка.
Он подошел к женщине, обнял ее за плечи и сказал отцу и капитану:
— Два милиционера увели Хармана для допроса. Эта женщина — его жена. Хармана до сих пор нет. Она боится, что милиционеры убили его.
— Что за глупости? — возмутился капитан.
— Крест Хармана. Я тоже узнал эту вещь, — сказал цыган. — Ему подарил его тесть в тот день, когда Талэйта родила Романа. — Он мягко похлопал рыдающую женщину по плечу и пояснил: — Ее зовут Талэйта.
Капитан снял с брючного ремня рацию и спросил:
— Макеев, цыгана в дежурку приводили?
— Цыган сбежал, товарищ капитан! — послышался ответ. — Лудницкий и Иванов его ищут. Я уже отправил на подмогу двоих участковых…
Капитан посмотрел на седого цыгана и заявил:
— Сбежал ваш красавец Харман!
— Коли у ром шукар, то ром сарэ деса!.. — прокричал кто-то из толпы.
— Что он сейчас сказал? — взвился офицер, озираясь.
— Не кричи, — попросил дед Пеша, сидя на ящике из-под бутылок и вдавливая пальцем табак в трубку. — Он сказал, что если к цыгану по-хорошему, то и цыган всей душой. А если честного человека как собаку на цепи по городу водить, то кому же это понравится?
— А вы не знаете, зачем убегать от милиции честному человеку? — Капитан догадался, что среди цыган истину искать бессмысленно, и вдруг повернулся к моему отцу.
Цепочка была тем единственным, что связывало меня, то есть в данном случае — отца, с побегом. При такой скудости версий хороша любая из них.
— Вы точно не знаете, где беглец?
Отец лишь презрительно посмотрел на него.
— Нет, ну вдруг… — сбросил обороты милиционер.
— Капитан! — сыграв желваками, заговорил мой отец. — Страшно извиняюсь, но я всего лишь учитель. Извиняюсь за то, что плохо воспитываю чужих детей, возможно, недостаточно хорошо контролирую и своего сына. Наверное, это от недостатка моего собственного воспитания. А потому задавайте такие вопросы вашим Лудницкому и Иванову.
Поняв, в чем дело, женщина зашлась в истерике и начала рвать на себе волосы. Глаза у меня округлились от изумления, и я открыл рот.
Отец протянул крест седовласому цыгану.
— Как найдется ваш Харман, верните ему. — Он развернулся и вышел из табора.
— Вы забиваете наших людей в милиции! — громко произнес цыган. — Вы делаете все, чтобы уничтожить нас! Почему мы в таком случае не должны стараться этого избежать?!
— Молчать! — рявкнул капитан. — Разошлись и затихли все!..
Один из солдат наотмашь врезал прикладом автомата в грудь цыгану, стоявшему рядом с ним. Тот сложился пополам, поджал колени и рухнул в пыль. Я знаю, как это больно. Словно кто-то заколачивает тебя досками, а перед глазами плывут, множась, фиолетовые круги…
— Прекратите немедленно! — белея от гнева, крикнул отец.
— А вот это вас уже не касается, — вяло огрызнулся капитан. — Поддержание порядка на этой территории вверено мне. Я и буду решать, как это делать. — Подумав и решив, что долгий взгляд отца ему в лицо не есть понимание, он добавил: — Любой из этих людей может всадить нож в спину мне или кому-то из солдат. Предупреждение таких намерений — моя обязанность.
— Выглядеть логиком приятнее, чем подонком, верно?
Я не услышал из уст отца ни одного ругательного слова, только за «логика» не был уверен, но лицо капитана вдруг посерело от злобы.
Он велел отцу выйти из лагеря и прикрикнул на своих:
— Что непонятно? Я сказал развести всех!..
Цыгане ответили ему мешаниной из разных языков, но все-таки разошлись без помощи солдат. Я видел, как седой цыган повел безутешную женщину к кибитке.
Мы направились домой.
Бредя рядом с отцом, я осторожно заглядывал ему в лицо. Оно было смято, отец выглядел уставшим точно так же, как после самых тяжелых соревнований.
— Мы сделали хорошее дело, да? — промямлил я, чтобы его подбодрить.
Отец промолчал, погруженный в свои мысли. Я впервые в жизни солгал ему, не моргнув и глазом, а он сделал вид, что не заметил этого.
Дома мы наелись гречневой кашей и выпили по два стакана молока. Я ел через силу, желая доставить этим удовольствие отцу. Но он, кажется, и этого не заметил. Как и того, что вскоре мы оказались перед телевизором. Все как прежде. Я слева на диване, отец обнимал меня за плечи своей левой рукой.
Да, все как прежде за исключением одного: мы были несчастны. После ухода мамы отец сильно изменился. Он подолгу молчал и не сразу слышал, о чем я его спрашивал. Вечер дома начинался с того, что я чувствовал комок в горле. Но не я один мучился. Страдания отца были безграничны. Чтобы не нарушить состояние равновесия в нашем опустошенном доме, он никогда этого не демонстрировал и оттого страдал еще сильнее. Я знал, что если не заплакать сразу, а носить тяжесть в себе, она накапливается и начинает раздирать горло изнутри. С этим ощущением, стараясь выглядеть крепко, отец и жил. Но я все видел. Отец мог скрыть от посторонних глаз сами страдания, но не цену, которую платил за это.
Как же все изменилось! Я уже сомневался в том, мы ли это с отцом были рядом.
— Как у тебя оказалась цепь с крестом? — после долгого молчания спросил он.
— Нечаянно, — подождав, ответил я.
— Почему у меня нечаянно золото не оказывается?
Крепясь, чтобы не заплакать — не оттого, что заставил себя говорить правду, а оттого, что место справа пустовало, — я тихо забормотал:
— Я спрятал цыгана в ящик для картошки в курятнике у Мироновых. Он сунул мне это в руку, а я не глядя положил в карман.
Отец покачал головой, и я почувствовал, как его пальцы мягко сдавили мое худое плечо.
— Я поступил плохо, папа?
— Ты поступил так, как подсказало твое сердце. Я горжусь тобой, но никогда больше меня не обманывай. Слышишь, никогда!
— Да, папа.
Он поцеловал меня в затылок и посмотрел в окно.
Там тонкой алой полоской разгорался костер заката. Над ним поднимались бледно-оранжевые отсветы. Чем выше поднимал я взгляд, тем темнее становилось небо.
«Как моя жизнь», — подумал я, забыв, что мне восемь лет.
Ветер шевельнул занавески в настежь распахнутых окнах. Я вдохнул запах города, хлеба и хвои. Я еще долго смотрел в окно, не позволяя отцу разглядеть слезы в моих глазах. Они не скатывались и не впитывались, как случалось раньше. Я боялся поднять руку, чтобы их стереть.
