— Вам не надо обо мне беспокоиться, — хмуро сказала она. — И приходить сюда тоже.
— Не приходить? Вы с ума сошли! Как мог я не прийти, зная, в каком вы состоянии…
— Нет никакого «состояния».
— Со смерти вашей матушки прошел всего месяц. Вы горюете, вы потрясены. Все эти ваши планы, эти решения насчет дома и Рода… вы о них пожалеете. С подобным я уже сталкивался. Дорогая моя…
— Пожалуйста, не называйте меня так.
В тоне ее слышались просьба и укор, словно я произнес бранное слово. Я подошел чуть ближе и, помолчав, заговорил по-иному, с большей проникновенностью:
— Знаете, я понимаю ваши сомнения. Мы с вами не ветреные юнцы. Для нас супружество серьезный шаг. На прошлой неделе я тоже запаниковал, совсем как вы сейчас. Дэвид Грэм привел меня в чувство с помощью виски. Думаю, если б вы успокоились…
— Я уже давно не была так спокойна, — покачала головой Каролина. — С той самой секунды, как я согласилась выйти за вас, я знала, что это неправильно, и вчера впервые за все время мне стало легко. Я сожалею, что не была до конца честной с вами… и с собой…
Укора в ее тоне больше не слышалось, он был просто холоден, сдержан и отстранен. Несмотря на домашний наряд — поношенная кофта, штопаная юбка — и небрежно перехваченные черной лентой волосы, она выглядела невероятно красивой и статной, а взгляд ее выражал решимость, какой я давно в ней не видел. Вся моя утренняя ясная уверенность облетела как труха, под которой обнажились ночные страхи и униженность. Только сейчас я заметил, что гостиная слегка изменилась: наведенный порядок сделал ее какой-то безликой, в камине высилась кучка пепла от сожженных бумаг. Трещина в оконной раме напоминала о моих вчерашних постыдных словах. На столике аккуратной пирамидой высились коробки с платьем и цветами и шагреневый футляр.
Перехватив мой взгляд, Каролина взяла коробки и тихо сказала:
— Заберите, пожалуйста.
— Что за чушь, на кой они мне?
— Вернете в магазин.
— Чтоб выглядеть полным кретином? Нет уж, оставьте себе. Все это вы наденете на нашу свадьбу.
Каролина промолчала, но поставила коробки на место, когда стало ясно, что я их не приму.
— А вот это возьмите, — твердо сказала она, протягивая футляр. — Иначе я пришлю почтой. Я нашла кольцо на террасе. Оно очень красивое. Надеюсь, придет день и вы его кому-то наденете.
Я негодующе фыркнул:
— Его подгоняли под вашу руку. Как вы не понимаете? Никого другого не будет.
— Возьмите. Прошу вас.
Я неохотно взял футляр и, опустив его в карман, с наигранной бравадой сказал:
— Беру на временное хранение. Оно будет у меня, пока я не надену его на ваш палец. Помните об этом.
Каролина поморщилась, но голос ее был спокоен:
— Пожалуйста, не надо. Я понимаю, это тяжело, так не усугубляйте. Я не больна, не испугана, не валяю дурака. Не считайте это дамской штучкой — устроить сцену, чтобы раззадорить кавалера… — Она скорчила рожицу. — Надеюсь, вы знаете, что до такого я не опущусь.
Я не ответил. Меня вновь охватили паника и бессильная злость оттого, что все так просто: я ее хочу и не могу получить. Нас разделял какой-то ярд, никаких иных преград, кроме чистого прохладного воздуха. Меня тянуло к ней недвусмысленно и сильно, и я не верил, что она не чувствует ответного влечения. Я к ней потянулся, но она отступила, виновато повторив:
— Пожалуйста, не надо.
Я сделал шаг, но она отпрянула, и я вспомнил, как давеча она отскочила от меня, точно ошпаренная. Но сейчас в глазах ее не было страха, и даже виноватая нотка исчезла из ее голоса; в нем появилось то, что в первые дни нашего знакомства казалось мне черствостью:
— Если я вам хоть чуть-чуть дорога, вы этого не сделаете. Я всегда о вас думала с большой теплотой, и мне будет горько переменить свое мнение.
В Лидкот я вернулся почти в том же раздрызге, что и накануне. Разница была лишь в том, что день я кое-как продержался, и только после вечернего приема, когда впереди замаячила ночь, самообладание мне изменило. Ни работать, ни даже сидеть я не мог и вновь шагами мерил комнату; меня изводила несообразная мысль о том, что после дюжины произнесенных слов я в единый миг утратил право на Каролину, Хандредс-Холл и наше светлое будущее. Все это не укладывалось в голове. Я просто не мог этого допустить. Схватив шляпу, я прыгнул в машину и газанул в Хандредс-Холл. Мне хотелось вцепиться в Каролину и трясти ее, трясти, пока она не образумится.
Но потом меня осенила идея лучше. На перекрестке я свернул на лемингтонскую дорогу и направился к дому адвоката Гарольда Хептона.
Видимо, я потерял счет времени. Когда служанка впустила меня в дом, я услышал голоса и звяканье посуды; взглянув на часы в прихожей, стрелки которых перешагнули половину девятого, я испуганно сообразил, что в столовой семья собралась за ужином. Хептон вышел ко мне, салфеткой отирая подливку с губ.
— Простите, что обеспокоил, — сказал я. — Заглянув другой раз.
Адвокат добродушно отбросил салфетку:
— Пустяки. Мы почти закончили, и я буду рад небольшой паузе перед пудингом. К тому же приятно увидеть мужское лицо. Когда в доме одни женщины… Прошу вас, здесь нам будет покойно.
Он провел меня в кабинет, окна которого выходили в сад, погружавшийся в сумерки. Дом был хорош. У Хептона и его жены водились денежки, которые они сумели не растранжирить. Оба страстно любили лисью охоту, и потому стены были увешаны охотничьими фотографиями и реликвиями, хлыстами и трофеями.
Закрыв дверь, адвокат угостил меня сигаретой и присел на край стола, я же скованно устроился в кресле.
— Не буду ходить вокруг да около. Полагаю, вы знаете, зачем я здесь, — сказал я.
Прикуривая сигарету, Хептон неопределенно качнул головой.
— Это касается Хандредс-Холла и Каролины, — продолжил я.
— Надеюсь, вы понимаете, что я не вправе говорить о финансовых делах семьи.
— Вам известно, что вскоре я должен был стать членом этой семьи?
— Да, я слышал.
— Каролина разорвала помолвку.
— Сочувствую.
— Но вы и об этом знали. Причем узнали раньше меня. Думаю, вам также известны ее намерения в отношении дома и поместья. Она говорит, Родерик выдал что-то вроде доверенности, так?
Хептон покачал головой:
— Я не могу это обсуждать, Фарадей.
— Вы должны ей помешать! Родерик болен, но не настолько, чтобы у него из-под носа увели его собственность. Это аморально.
— Естественно, я не предприму никаких шагов без надлежащего медицинского заключения.
— Да что вы, ей-богу! Я его врач! И врач Каролины, если на то пошло!
