— Что именно? — спросил я.
Припоминая, Бетти сморщилась:
— Какую-то чепуху. Околесицу. Словно под наркозом у дантиста.
Больше ничего она рассказать не могла, с тем я и ушел.
Однако несколько дней спустя, когда синяк еще не вполне сошел, но приобрел, по выражению Каролины, симпатичный «желтовато-зелененький» оттенок, Род опять слегка пострадал. Видимо, он снова «пошкандыбал» в туалет и теперь на его пути возникла скамеечка, загадочно покинувшая свое обычное место, о которую он споткнулся, в результате чего упал и повредил кисть. Родерик пытался все это разыграть в лицах, а потом с напыщенным видом «благодушного старика» позволил перевязать его руку. Поведение его казалось странным — я-то видел, что растяжение довольно серьезное.
Позже я поговорил об этом с миссис Айрес. Она тотчас разволновалась и по-всегдашнему стала крутить свои старинные кольца:
— Как вы думаете, что происходит? Мне он ничего не говорит, сколько я ни билась. У него явно бессонница. Хотя сейчас мы все спим плохо… Но его ночные хождения! Это признак болезни, нет?
— Так вы полагаете, он вправду споткнулся?
— А что еще? Когда он лежит, нога его деревенеет.
— Да, это верно. Но откуда взялась скамеечка?
— У него жуткий беспорядок. Он всегда был неряхой.
— Разве Бетти не убирает в его комнате?
Миссис Айрес уловила мою озабоченность, и в глазах ее вспыхнула тревога:
— Неужели это не просто мигрени, а что-то серьезнее?
Я сам об этом думал. Накладывая повязку, я спросил Родерика о его головных болях, но он ответил, что, кроме синяка и ушиба, других хворей нет. Казалось, он говорит правду: вид у него был усталый, но глаза, цвет лица и поведение не выдавали какой-либо немочи. Лишь что-то неуловимое вроде душка или тени меня настораживало. Видя обеспокоенность миссис Айрес, я решил не волновать ее еще больше — я помнил ее слезы в тот вечер после приема. Возможно, мои опасения беспочвенны, сказал я, замяв тему, как это делал сам Род.
Но все же хотелось с кем-нибудь поделиться своими тревогами. Через два-три дня я нашел повод вновь заглянуть в Хандредс-Холл, чтобы поговорить с Каролиной.
Я отыскал ее в библиотеке. Сидя по-турецки на полу, она протирала ланолином кожаные переплеты книг. Работать ей приходилось в полутьме, поскольку отсыревшие ставни покоробились и она сумела приоткрыть лишь один из них. Как и прежде, стеллажи были затянуты белыми полотнищами, смахивавшими на саван. Каролина не удосужилась разжечь камин, в унылой комнате было промозгло.
Казалось, ее приятно удивило мое появление в будний день.
— Посмотрите, какие великолепные издания, — сказала она, показывая темные книги, от ланолина влажно блестевшие, словно очищенные каштаны.
Я присел на табурет.
— Надо признаться, не очень-то я наработала, — сказала Каролина, листая страницы. — Читать гораздо интереснее. Сейчас наткнулась на Геррика, он забавный. Вот послушайте и скажите, что вам это напоминает. — Она раскрыла скрипнувшую обложку и прочла своим низким приятным голосом:
Есть будешь языки ягнят,
Пить — молоко их. Для услад
Орехи истолку вослед,
Возьму для масла первоцвет.
Твой стол — холмы, где смотрят вниз
И маргаритка, и нарцисс,
Во время пира сладость нот
Тебе малиновка споет.
[11]
— Сгодилось бы для тематической радиопередачи Министерства продовольствия, а? — взглянула на меня Каролина. — Весь набор, за исключением карточек. Интересно, каков на вкус толченый лесной орех?
— Полагаю, это месиво напоминает арахисовое масло.
— Ага, только еще противнее.
Мы улыбнулись. Каролина отложила Геррика и ровными сильными мазками принялась втирать воск в книгу, над которой трудилась перед моим приходом. Я сказал, что хотел бы поговорить о Родерике, и рука ее притормозила, а улыбка погасла.
— Наверное, все это для вас полная неожиданность… Я и сама хотела переговорить… Одно за другим…
Впервые она чуть обмолвилась о Плуте. Каролина опустила голову, ее набрякшие веки казались влажными и странно голыми.
— Род заладил, что с ним все в порядке, но я-то знаю, что нет, — сказала она. — Мама тоже это знает. Скажем, история с дверью: когда это он оставлял ее на ночь открытой? Пусть он отпирается, но он вправду бредил, когда очнулся. Наверное, его мучат кошмары. Всякие звуки мерещатся… — Каролина макнула пальцы в банку с ланолином. — Полагаю, он не рассказывал, как на прошлой неделе ночью влетел ко мне?
— К вам?
Я впервые об этом слышал.
Она кивнула и продолжила работу, изредка взглядывая на меня.
— Род меня разбудил. Не знаю, в котором часу, но была глубокая ночь. Я ничего понять не могла. Он ворвался ко мне и заорал, чтобы я прекратила двигать мебель, мол, я его уже с ума свела! Потом увидел, что я в постели, и позеленел — честное слово, стал желтовато-зелененький, в точности как его синяк. Вы же знаете, его комната почти прямо подо мной; так вот он заявил, что уже битый час слушает, как я что-то волохаю по полу. Он подумал, я решила переставить мебель! Конечно, ему это приснилось. Как всегда, в доме было тихо, словно в церкви. Самое ужасное, что сон показался ему реальнее яви. Еле-еле успокоился. В конце концов я уложила его с собой. Я-то уснула, а вот спал ли он, не знаю. Наверное, до самого утра глаз не сомкнул, все чего-то ждал.
Я задумался.
— Что-нибудь вроде обмороков с ним не случалось?
— Обмороки?
— Может, это был какой-то… приступ?
— То есть припадок? Нет, ничего такого. В школе с одной девочкой случались припадки, это было ужасно. Я бы распознала.
— Приступы бывают разные. Можно понять: увечья, смятение, странное поведение…
— He знаю, не знаю, — скептически покачала головой Каролина. — Вряд ли. С чего бы им взяться? Раньше-то ничего не было.
— Может, и было. Разве он скажет? Некоторые почему-то стыдятся эпилепсии.
Каролина нахмурилась и снова помотала головой:
— Нет, не думаю.
Отерев руки от ланолина, она завинтила крышку банки и встала. В прорези окна маячило быстро темнеющее небо, комната казалась еще промозглее и мрачнее.
— Господи, тут как в леднике! — Каролина подышала на пальцы. — Помогите мне, пожалуйста.
Вдвоем мы подняли поднос с обработанными книгами и пристроили его на стол. Каролина обмахнула подол и, не поднимая глаз, спросила:
