— Значит, ты Бетти? — сказал я, подсаживаясь на кровать. — Меня зовут доктор Фарадей. Мисс Айрес говорит, у тебя болит живот. Как ты себя чувствуешь?
— Ой, доктор, шибко плохо! — Ее просторечье резало ухо.
— Тебя тошнит?
Она помотала головой.
— Диарея? Знаешь, что это?
Бетти кивнула, потом опять помотала головой. Я открыл саквояж.
— Ладно. Давай-ка тебя осмотрим.
Она чуть приоткрыла детский рот, позволив пропихнуть в него термометр, но вздрогнула и замычала, когда я, оттянув горловину сорочки, приложил холодный стетоскоп к ее груди. Коль она из местных, мы могли встречаться и раньше, скажем, на школьных прививках, но я ее не помнил. Такие не запоминаются. Волосы блеклые, обкорнаны и на виске прихвачены заколкой. Лицо плоское, глаза серые, широко расставленные и, как почти у всех светлоглазых, бездонные. Щеки бледные, но чуть порозовели от смущения, когда я, осматривая живот, приподнял сорочку и явил на свет несвежие фланелевые панталоны.
Однако стоило мне коснуться живота выше пупка, как пациентка, охнув, вскрикнула и даже чуть ли не взвизгнула.
— Ничего, ничего, — успокоил я. — Где сильнее болит? Здесь?
— Ох! Повсюду!
— А как болит? Режет, ноет или печет?
— Ноет, а потом как зарежет! И еще печет! Ой! — Она снова вскрикнула и наконец-то широко открыла рот, в котором я увидел необложенный язык, чистую гортань и ряд мелких кривых зубов.
— Хорошо. — Я опустил сорочку и, помешкав, обернулся к хозяйке, в компании лабрадора беспокойно переминавшейся в дверях: — Мисс Айрес, вы не могли бы на минутку оставить нас вдвоем?
— Да, конечно. — От серьезности моего тона Каролина нахмурилась.
Толкнув пса, она вывела его в коридор. Когда дверь за ними закрылась, я убрал стетоскоп с термометром и защелкнул саквояж.
— Ну что, Бетти? — негромко сказал я, разглядывая бледную пациентку. — Возникла щекотливая ситуация. За дверью мисс Айрес, которая вся исхлопоталась, чтобы тебя вылечить, а вот он я, который вовсе здесь не нужен.
Служанка на меня уставилась, и тогда я выразился яснее:
— Думаешь, у меня нет других дел, кроме как в свой выходной пилить за пять миль от Лидкота ради того, чтобы валандаться со скверной девчонкой? Вот возьму и отправлю в Лемингтон, чтобы тебе вырезали аппендикс. Ты здорова.
Бетти залилась краской:
— Нет, доктор, я хвораю!
— Признаю, ты хорошая актриса. Здорово вскрикиваешь и мечешься. Но когда я хочу посмотреть спектакль, я иду в театр. Кто мне платить-то будет, а? Знаешь, мой визит недешев.
Упоминание денег ее испугало.
— Мне худо! — с неподдельной тревогой сказала она. — Взаправду! Вчерась меня тошнило. Шибко тошнило. И я подумала…
— Что неплохо бы денек поваляться в кровати?
— Нет! Неправда ваша! Мне впрямь было паршиво! Просто я подумала… — Голос ее набух, серые глаза подернулись слезами. — Я подумала… — запинаясь, повторила она, — коль я так занедужила… может, лучше побыть дома. Пока не оправлюсь.
Бетти отвернулась и сморгнула. Набежавшие слезы двумя прямыми струйками скатились по ее детским щекам.
— Так в этом все дело? Тебе хочется домой, верно? — спросил я, а девочка закрыла руками лицо и расплакалась.
Врач видит много слез, подчас весьма трогательных. Дома меня ждала куча дел, и мне вовсе не улыбалось, чтобы меня попусту от них отрывали. Но девочка была такая молоденькая и жалкая; я дал ей выплакаться. Потом взял ее за плечо и твердо сказал:
— Ну все, будет. Рассказывай, что стряслось. Тебе здесь не нравится?
Из-под подушки Бетти достала мятый голубенький платок и высморкалась.
— Нет, не нравится.
— Почему? Работа очень тяжелая?
Девочка уныло дернула плечом:
— Работа нормальная.
— Ведь ты не одна все делаешь, правда?
Бетти помотала головой:
— Миссис Бэйзли работает до трех каждый день, кроме воскресенья. На ней стирка и готовка, на мне все остальное. Бывает, садовник заглянет. Мисс Каролина кое-что делает…
— Не так уж плохо.
Девочка не ответила, и я поднажал: по родителям соскучилась? Бетти скорчила рожицу. По мальчику? Она еще больше скривилась. Я взялся за саквояж и привстал:
— Ну, коль ты молчишь, я не смогу тебе помочь.
Лишь тогда она выговорила:
— Это все… дом!
— Дом? А что с ним?
— Ох, доктор, он какой-то не такой! Огроменный! Полдня идешь, пока до места доберешься. И тишина такая, что мурашки ползут. Днем-то еще ничего, когда работаешь и миссис Бэйзли рядом. А ночью я одна-одинешенька. Не слышно ни звука! Страшные сны снятся… Все бы ничего, если б не надо было ходить по черной лестнице. Там столько закоулков, не знаешь, чего тебя ждет… Когда-нибудь с перепугу я окочурюсь!
— В таком чудесном доме? Тебе повезло, что здесь живешь. Ты об этом подумай.
— Повезло! — хмыкнула Бетти. — Да все подружки говорят, я спятила, коль пошла в служанки. Смеются надо мной! Ни с кем не вижусь, никуда не хожу. Все мои кузины устроились на фабрику. И я б пошла, да папка не пустил! Не нравится ему. Мол, все фабричные девчонки оторвы. А мне надо годок здесь послужить, выучиться домашней работе и манерам. Целый год! Вот ей-же-ей, помру от страха. Либо со стыда. Видели б вы жуткое старое платье и чепец, какие мне велят носить! Ох, доктор, это нечестно!
Она скомкала промокший носовой платок и швырнула его на пол.
— Господи, из-за чего сыр-бор… — Я поднял платок. — Год быстро пролетит, вот увидишь. А как повзрослеешь, он мгновеньем покажется.
— Сейчас-то я не старуха!
— Сколько тебе?
— Четырнадцать. Но здесь чувствую себя как в девяносто!
Я рассмеялся:
— Ладно, не дури. Что ж нам делать-то? Я должен как-то отработать свой гонорар. Хочешь, я переговорю с хозяевами? Уверен, они не желают тебе зла.
— Им нужно, чтоб я работала, и все.
— Может, мне связаться с твоими родителями?
— Умора! Мамаша шляется с мужиками, ей плевать, где я. Отец никудышный. Только и знает, что глотку драть. Целыми днями вопит и скандалит. Потом утихнет и ведет мать домой. И так каждый раз! Он потому и отдал меня в служанки, чтоб я не стала такой, как она.
— Тогда зачем тебе домой? Выходит, тут лучше.
— Я не хочу домой. Просто… сил моих нет.
Лицо ее потемнело в неприкрытом озлоблении. Теперь она казалась не ребенком, а кусачим зверенышем. Бетти заметила мой взгляд, и тень ее раздражения угасла. Ей снова было жалко себя — она всхлипнула и прикрыла опухшие глаза. Мы помолчали, я огляделся в этом тусклом подземелье. Бетти сказала правду: полная тишина как-то придавливала. Прохладный воздух был странно тяжел — казалось, ты чувствуешь над собой дом и даже крапивно-сорнячный хаос сада.
