Я в нем бываю, когда выдается свободная минутка. Замки так и не сменили, а ключи у меня сохранились. Иногда я вижу, что кто-то — бродяга или самочинный переселенец — пытался проникнуть в дом; однако двери в нем крепки, а репутация его отпугивает непрошеных гостей. Да и красть-то нечего — от вещей, которые не успела распродать Каролина, избавились ее тетка и дядя.
Нижние комнаты я держу запертыми. Последнее время меня беспокоит третий этаж: от непогоды прохудилась сланцевая крыша, в детской семейство ласточек свило гнездо. Я расставил там ведра и заколотил разбитые окна. Иногда я прохожу по всему дому, смахивая пыль и мышиный помет. В зале потолок еще держится, но это лишь вопрос времени, чтобы разбухшая штукатурка обвалилась. Спальня Каролины все больше блекнет. В комнате Родерика даже сейчас слегка тянет гарью… Несмотря на все это, дом сохраняет свою прелесть. В чем-то он даже красивее прежнего, ибо отсутствие ковров, мебели и шумных жильцов позволяет насладиться его симметричными линиями, изумительной чередой тени и света, спокойной анфиладой комнат. Я будто вижу дом глазами его создателя, когда лепнина была целехонька, а стены и потолки безукоризненно чисты. В такие мгновенья ничто не напоминает об Айресах. Дом их словно отринул, точно пружинистый дерн, что не держит следов.
Я ничуть не приблизился к пониманию того, что произошло здесь три года назад. Пару раз я говорил об этом с Сили. Он твердо стоит на своей прежней рациональной позиции: по сути, Хандредс-Холл побит историей и погиб из-за неспособности угнаться за быстро меняющимся миром. На взгляд Сили, отставшие от времени Айресы просто предпочли отступить в самоубийство и безумие. Вероятно, во всей Англии именно так исчезают старые аристократические семьи, говорит он.
Теория его весьма убедительна, но все же порою мне неспокойно. Я вспоминаю добродушного беднягу Плута, загадочные прожоги на стенах и потолке в комнате Родерика, три кровавые капельки, проступившие на шелковой блузке миссис Айрес. Я думаю о Каролине. Представляю ее за миг до смерти на залитой лунным светом площадке. Думаю о ее вскрике — Ты!
Я не пытался напомнить Сили его другую, более странную теорию: дом поглотил некий мрачный зародыш, ненасытное призрачное существо, «маленький незнакомец», выпестованный растревоженным подсознанием кого-то из тех, кто был связан с Хандредс-Холлом. Однако в свои одинокие посещения дома я ловлю себя на том, что я насторожен.
Иногда я ощущаю чье-то присутствие или краем глаза улавливаю какое-то движение, и тогда сердце екает от страха и ожидания: вот сейчас секрет раскроется, я увижу и узнаю то, что увидела и узнала Каролина.
Если Хандредс-Холл обитаем, мне призрак не показывается. Бывает, я резко обернусь и в треснувшем оконном стекле увижу перекошенное недоумением и тоской чье-то лицо, но затем разочарованно понимаю, что вглядываюсь в собственное отражение.
Заблудшая девушка
(Скандал, вдохновивший на роман)
Традиция историй с привидениями полнится отголосками. Обители призраков похожи друг на друга, проклятия действуют единообразно, и всякое готическое повествование чем-то напоминает истории, рассказанные прежде. Работая над «Маленьким незнакомцем», я ловила себя на том, что невольно поверяюсь на оселках жанра и отвешиваю легкие поклоны Диккенсу, По, Ширли Джексон и Генри Джеймсу. Обвисшие желтые обои в одной из комнат Хандредс-Холла — лишь благовоспитанная дань шедевру о душевном расстройстве «Желтые обои», в девятнадцатом веке созданном Шарлоттой Перкинс Гилман. Когда понадобился невозмутимый рассказчик о порой страшных событиях романа, я решила, что на эту роль вполне подойдет неженатый сельский врач, напоминающий ученых холостяков из классических историй о призраках мистера Джеймса.
Однако зародыш «Маленького незнакомца» возник из совсем иного жанра. Его истоком стали мои впечатления от детективного романа Джозефины Тей «Франчайзское дело», написанного в 1948 году; эту книгу я прочла более десятка лет назад, и она в равной степени меня очаровала и растревожила. Дабы прибавить еще один головокружительный виток сему произведению — одному из восьми детективных романов, которые под псевдонимом Тей шотландская писательница Элизабет Макинтош опубликовала в тридцатые и сороковые годы прошлого столетия, — скажу, что его вдохновителем стала знаменитая история о похищении, произошедшая в восемнадцатом веке.
Детали этой истории по праву заслуживают целого романа. В центре событий восемнадцатилетняя лондонская служанка Элизабет Каннинг, которая 1 января 1753 года вышла из дома родственников, тетки и дяди, и направилась к своему хозяину, жившему неподалеку, но до места так и не добралась. Несмотря на яростные усилия родичей и друзей отыскать ее, Каннинг отсутствовала почти месяц. Изнуренная, побитая и явно пережившая ужасное испытание, она объявилась лишь 29 января. По ее словам, в тот вечер в районе Мурфилдс она подверглась нападению двух мужчин, которые шесть часов водили ее по городу, а затем доставили в публичный дом, где некая старуха убеждала ее «ступить на Стезю», то есть стать проституткой. Каннинг отказалась, и тогда злодеи ножом разрезали шнуровку ее корсета, который вместе с чепцом забрали, а саму ее заперли на сеновале, после чего явно о ней забыли. Четыре недели она держалась на хлебных корках и воде, но потом собралась с духом и, разбив окно, совершила побег, вернувшись к матушке.
Ее возвращение произвело фурор в относительно небольшом городе, каким Лондон был в середине восемнадцатого века. В районе Энфилд соседи быстро вычислили дом, ставший узилищем Каннинг, и его хозяйкам — Сюзанне Уэллс по прозвищу Мамаша и Мэри Сквайрес, известной как Цыганка, — тотчас предъявили обвинение в похищении. Однако обе заявили, что девчонку в глаза не видели, у Сквайрес даже имелось хорошее алиби (в вечер похищения она была в Дорсете), а нестыковки в рассказе Каннинг весьма запутывали дело. Каждую сторону поддерживали свои свидетели, за историю ухватились газетчики, и она вызвала чрезвычайно яростную публичную полемику.
Защитники Каннинг, среди которых был романист и мировой судья Генри Филдинг, располагавший ее показаниями под присягой, подчеркивали честность и порядочность девушки. В свою очередь, противники пострадавшей заявляли, что вся история состряпана как алиби, прикрывающее некую темную авантюру. Даже закон колебался. Вначале суд признал Уэллс и Сквайрес виновными: первую приговорили к клеймению и тюремному сроку, вторую — к смертной казни через повешение. Однако пересуд установил, что дело вывернуто шиворот-навыворот, и обвинил саму Каннинг в «злонамеренном порочном клятвопреступлении». Ее выслали в Америку, где она служила домработницей, вышла замуж, родила детей и в 1773 году скончалась в возрасте тридцати восьми лет. Все это время Каннинг упорно держалась своей версии событий, а Уэллс и Сквайрес — своей. Удовлетворительного объяснения месячному отсутствию девушки так и не нашлось, дело навсегда осталось загадкой.
Детали в рассказе Каннинг — похищение в пустынном Мурфилдсе, бордель, отнятый корсет — создают прочную оправу исторического контекста для удивительно живых зарисовок лондонской жизни восемнадцатого века. Однако более широкие, но существенные моменты — подвергшаяся насилию девушка, разъяренная толпа, взрывное столкновение противоречивых заявлений — болтаются в своих рамках, и оттого легко понять, чем они привлекли Тей, великолепную рассказчицу, проявлявшую особый интерес к судебным ошибкам. В своем самом знаменитом романе «Дочь времени» (1951) она пересматривает обстоятельства смерти принцев и выступает в защиту Ричарда III, обеляя невероятно искаженный исторический образ короля. Однако во «Франчайзском деле» писательница идет иным путем и радикально осовременивает свою героиню, приспосабливая ее под тогдашнюю британскую аудиторию. В ее послевоенном беллетристическом изложении Элизабет Каннинг становится Бетти Кейн, пятнадцатилетней девушкой из рабочего класса, жительницей одного из центральных графств, которая после загадочного месячного отсутствия возвращается домой: избитая и ошеломленная, она рассказывает невероятную историю о том, как ее похитили и мучили.
