— Сбежали из дома, мисс Айрес?
Узнав меня, Каролина заулыбалась и стала выбираться из кустов, осторожно выпутывая цеплявшиеся за ветки волосы. Наконец она выскочила на пыльную обочину и, обмахнув подол все того же плохо сидевшего хлопчатого платья, сообщила:
— Мать послала в поселок, и вот, на обратном пути я не устояла. Гляньте…
Каролина аккуратно развязала узелок, и я увидел, что платок, показавшийся несвежим, на самом-то деле вымазан пурпурным соком — на подстилке из листьев лежала ежевика. Выбрав ягоду покрупнее, Каролина ее обдула и протянула мне. Я положил ежевику в рот — сок ее был теплый, будто кровь, и фантастически сладкий.
— Ну что, вкусно? — Каролина подала мне еще одну ягоду и сама угостилась. — Маленькими мы с братом паслись в этих кустах. Не знаю почему, но тут самая вкусная ежевика во всей округе. Даже в засуху ягоды спелые и сочные. Может, тут какой родник?
Она отерла струйку темного сока, скатившуюся из уголка рта, и притворно нахмурилась:
— Однако я разболтала семейный секрет Айресов. Наверное, придется вас убить, если не поклянетесь сохранить тайну.
— Клянусь!
— Честное слово?
— Честное! — рассмеялся я.
— Что ж, поверю, куда денешься. К тому же убийство врача — ужасный моветон, еще неприличнее стрельбы по альбатросам. И укокошить лекаря непросто — он сам знает все приемы.
Похоже, наша болтовня через окно машины доставляла ей удовольствие: она непринужденно откинула со лба волосы и покачалась на толстоватых ногах. Я выключил мотор, чтобы зря не жечь бензин. Машина облегченно смолкла; в тишине одуряющая знойность тягучего, словно патока, воздуха стала ощутимее. Приглушенные жарой и расстоянием, с полей доносились голоса фермеров и тарахтенье уборочной техники. В светлые августовские вечера крестьяне работали допоздна.
Каролина закинула в рот очередную ягоду и лукаво сказала:
— Вы ничего не спросили о Бетти.
— Как раз хотел спросить. Как она? Больше не хворала?
— Ни капельки! Провела день в постели и выздоровела как по волшебству. С тех пор мы изо всех сил стараемся, чтобы ей было хорошо, и просили не ходить по черной лестнице, раз ей это не нравится. Родди достал ей радиоприемник, чем безмерно ее обрадовал. Кажется, в их доме было радио, но в очередном скандале его разбили. Теперь раз в неделю кто-нибудь из нас ездит в Лидкот подзаряжать батареи, но дело того стоит, раз она так счастлива… Признайтесь: вы прописали ей мел, да? Никакой хвори не было?
— Я не отвечу, — важно сказал я. — Узы врача и пациента и все такое. Не дай бог, обвините меня в преступной небрежности.
— Ха-ха! — печально улыбнулась она. — Можете быть спокойны — расходов на адвоката нам не потянуть…
Нашу беседу прервал отрывистый лай Плута, который рыскал в траве на обочине. С другой стороны живой изгороди послышалось заполошное хлопанье крыльев, и пес ринулся в прогал меж кустов.
— За птицей погнался, старый дурак! — ахнула Каролина. — Прежде птицы были наши, а теперь им хозяин мистер Милтон. Ему не понравится, если Плут сцапает его куропатку. Плут! Плут! Назад! Ко мне, дурья башка!
Сунув мне узелок с ягодами, она бесстрашно кинулась в погоню, не думая о пауках и колючках, цеплявшихся за волосы. Через пару минут Каролина отыскала пса, и тот притрюхал к машине, светясь довольством: из разинутой пасти свешивался розовый язык. Вспомнив о пациенте, я извинился и включил зажигание.
— Возьмите ягод, — радушно сказала Каролина.
Она хотела отсыпать часть своей добычи, но я сообразил, что еду в сторону Хандредс-Холла, до которого добрых две-три мили, и предложил ее подвезти. Я не был уверен, нужна ли моя любезность, ибо на пыльном большаке Каролина смотрелась весьма гармонично, словно бродяга или цыганка. Казалось, девица тоже колеблется, но она лишь прикидывала маршрут.
— С удовольствием, — сказала Каролина, глянув на часы. — Если можно, подбросьте меня не к парку, а к дороге на ферму. Брат сейчас там. Я не собиралась заезжать, но лишней паре рук там всегда рады.
— Готов услужить, — заверил я, открывая дверцу, чтобы впустить Плута.
Когда пес шумно умостился сзади, Каролина подняла спинку сиденья и плюхнулась рядом со мной. Крякнув под ее весом, машина чуть накренилась, и я вдруг устыдился, что она такая маленькая и старая. Но Каролине было все равно. Пристроив на коленях сумочку и узелок с ягодами, она удовлетворенно вздохнула, явно радуясь тому, что наконец-то сидит. Ее небритые ноги в мальчиковых сандалиях покрывала густая пыль, отчего волоски смахивали на ресницы, подведенные тушью.
Каролина вновь предложила ягоды, но я не хотел лишать ее урожая и, покачав головой, справился о здоровье матушки и брата.
— Мама чувствует себя хорошо, — ответила она, глотая ежевику. — Спасибо, что спросили. Она была очень рада познакомиться с вами. Ее весьма интересуют здешние обитатели. Сейчас мы почти нигде не бываем, и ей очень приятно, если кто-нибудь к нам заглянет… Дом сильно обветшал, из-за этого ей кажется, что она слегка отрезана от жизни… Родди — как всегда: слишком много работает и очень мало ест… Нога его донимает.
— Да, я хотел об этом спросить.
— Род отмалчивается, но, подозреваю, она сильно его беспокоит… Говорит, некогда возиться. Полагаю, он имеет в виду, что на лечение нет денег.
Каролина уже второй раз упомянула их безденежье, но теперь печали в ее голосе не было, она просто констатировала факт.
— Неужели все так плохо? — На повороте я переключил скорость; Каролина молчала. — Ничего, что я спрашиваю?
— Нет-нет, просто думаю, как ответить… Если честно, дела обстоят препогано. В деталях не знаю, потому что Род сам ведет бухгалтерию и особо не распространяется. Говорит только, что выкрутимся. Мы скрываем от матери, насколько все огорчительно, но, полагаю, даже она понимает, что прежней жизни уже никогда не будет. Во-первых, мы потеряли слишком много земли. Только кое-какой доход от фермы позволяет сводить концы с концами. Мир переменился, правда? Вот отчего мы изо всех сил цепляемся за Бетти. Не передать, как мама воодушевилась, получив возможность по-старомодному вызвать звонком служанку, а не самой переть в кухню за кувшином горячей воды и прочим. Такие вещи много значат. Понимаете, вплоть до войны мы держали прислугу.
Она говорила буднично, словно делилась с ровней. Затем помолчала и, смущенно поерзав, уже другим тоном сказала:
— Господи! Наверное, вы считаете нас пустышками. Извините.
— Вовсе нет, — ответил я.
Я понял, что она имела в виду, и от ее неприкрытого смущения лишь сам почувствовал неловкость. Дорога, по которой мы ехали, была мне памятна — мальчишкой я исходил ее вдоль и поперек, когда в такую же летнюю пору носил «обед», хлеб и сыр, дядьям, батрачившим в имении на уборке урожая. Уверен, им было бы приятно знать, что через тридцать лет я, дипломированный врач, проеду по этой дороге в собственной машине, а рядом будет сидеть помещичья дочка. И тут вдруг я почувствовал всю фальшь своей нелепой кичливости: если б сейчас работяги дядья меня видели, они бы посмеялись, распознав во мне обманщика.
