В трубке загудел отбой.
Услышав этот гудок, Олька Абардышев вдребезги разбил бы телефонный аппарат. Яков Блюмкин помчался бы с маузером вымещать ярость в подвалах. Но Петерсу сослужили службу присущий ему флегматический, нечувствительный к унижению темперамент и основательная усталость: зампред остался спокойным.
«Социалистическое отечество в опасности!» — раздраженно подумал он. — Как будто кто и без него этого не знает!..»
А поспать не придется.
— Смольный! Сталина!
35
Тоненькие пальчики Тутти засовывали в папиросный мундштук туго свернутую полоску бумаги.
«ГЕНЕРАЛУ РОДЗЯНКО ИЛИ ПОЛКОВНИКУ С. ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ПЕТРОГРАДСКУЮ ГУБЕРНИЮ ВВЕРЕННЫХ ВАМ ВОЙСК МОГУТ ВЫЙТИ ОШИБКИ, И ТОГДА ПОСТРАДАЮТ ЛИЦА, СЕКРЕТНО ОКАЗЫВАЮЩИЕ НАМ ВЕСЬМА БОЛЬШУЮ ПОЛЬЗУ ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОДОБНЫХ ОШИБОК ПРОСИМ ВАС, НЕ НАЙДЕТЕ ЛИ ВЫ ВОЗМОЖНЫМ ВЫРАБОТАТЬ СВОЙ ПАРОЛЬ. /…./ В СЛУЧАЕ СОГЛАСИЯ ВАШЕГО БЛАГОВОЛИТЕ ДАТЬ ОТВЕТ ПО АДРЕСУ, КОТОРЫЙ ДАСТ ПОДАТЕЛЬ СЕГО. ВИК»
[43]
.
— Готово, дядя Юрий.
— Молодец. — Некрасов подбросил на ладони обыкновенную на вид папиросу и, положив ее в портсигар, передал его Никитенко. Алексей молча кивнул, пряча портсигар в карман.
— Ну что же, подпоручик… Счастливо вам добраться.
— Возвращайтесь скорее, дядя Алеша!
На вошедшего Сережу Некрасов взглянул не сразу.
— Я не предполагал, что мне придется напоминать Вам о дисциплине оперативных групп, Ржевский, — наконец холодно начал он. — В восьмом часу вечера был дан приказ расходиться поодиночке из квартиры военспеца Останова. Сейчас — второй час ночи. Ступай спать, Тутти, тебе уже давно пора ложиться. Итого, Вы отсутствовали более шести часов. Ваш поступок в других условиях завершился бы домашним арестом.
— Я приношу Вам свои извинения и заверяю, что этого не повторится впредь, г-н штабс-капитан! — отчеканил Сережа.
— А я уж подумал было, что мне, как Вишневскому, не придется проститься с Вами, г-н прапорщик, — улыбнулся Никитенко.
— А Вы отправляетесь через фронт, г-н поручик? И Вишневский уже отправился? Вот это срочность…
— Ах да, Вы же за своими прогулками еще не знаете главного, Сережа, — вмешался в разговор до этого молча разбиравший чертежи Казаров. — Красная Горка, Серая Лошадь и Обручев взяты нынешней ночью…
— Частями Родзянки? — выдохнул Сережа.
— Нет, тамошним нашим ответвлением. Родзянко близко — восемь верст, но силы между ним и фортами сконцентрированы значительные. Вы ведь видели, какая мощная волна мобилизации идет по заводам… А сведения о дислокации на всякий случай понесут по отдельности и Вишневский и Никитенко
[44]
.
— Если наши продержатся в Красной Горке хотя бы двое суток… Да что там, и суток достаточно.
— Счастливого пути! И торопитесь — могут пострадать наши люди.
36
«Слушай, Чернецкой, а ты вообще — человек?»
Ужасный этот, так невозможно неправильно сорвавшийся вопрос уже несколько часов снова и снова звучал в ушах Мити Николаева, каждый раз обжигая его полудетское лицо краской стыда.
Ну нельзя было этого спрашивать! Непонятно почему, но нельзя. Теперь все кончено, теперь потеряна всякая надежда на то, чтобы покороче сойтись с этим холодным, ненарочито надменным, словно окутанным какой-то вечно ночной таинственностью Женей Чернецким…
Митя мерил злыми шагами всползающую на высокий холм проселочную дорогу. Однообразный предвечерний пейзаж, расстилающийся вокруг, словно сгущал овладевшее им уныние.
Но он бы ни за что не сделал этой глупости, если бы не неожиданный прорыв — после того утреннего боя за Щелково; если бы не мгновенная эта догадка при взгляде на Женю: догадка эта была пронизавшим Митю ощущением древности, пугающей древности этого существа, воплотившегося в стоящем перед ним восемнадцатилетнем офицере… Ничего современного, человеческого не было в этом юном, тревожаще нежном лице, каком-то Бердслеевском лице — контрасте ослепительно ярких цветов — белого и черного.
— Господа офицеры! Требуются добровольцы из нас — прорвать оборону штыковым ударом…
— Позвольте мне, г-н капитан!
И этот отчаянный бег навстречу свистящим пулям… Перебежка… Удар, смягченный сухой травой, тела о землю, запах нагретой земли, ползущий по травинке муравей… Снова резкий бросок тела вверх… А бежавший рядом так и остался лежать…
Чернецкого, бегущего впереди, не берут пули: он легко бежит с солдатской винтовкой в руках и, встречая их свист, смеется, смеется так, будто наверное знает, что пули эти бессильны…
И — рукопашная, рукопашная, страшнее которой на свете нет ничего… Упруго взрезающий чужую плоть штык… Крик — страшный, захлебнувшийся; какая же она яркая — кровь!
Рукопашная — не чувствуется даже боли в поврежденной вчера руке; бои идут вторые сутки… «А-а-а..»
Запоздалый треск только что установленного пулемета… Пулеметный огонь не может уже зацепить Женю, под ударом которого дергается и замирает тело лежащего за пулеметом парня… Треск замолкает.
Оборона деревушки Щелково по линии наступления Ямбург — Красное Село, в котором укрепились красные курсанты I Новгородских пехотных курсов комсостава, прорвана. Удалось занять несколько дворов в центре села, но прорванная линия смыкается за офицерской группой снова…
Перепуганные насмерть хозяева прячутся в подполе вместе с детьми и теленком, которого высокий, худой как жердь мужик стаскивает туда на руках…
Бой становится многослойным: в центре — белые, вокруг белых — красные, вокруг красных обхватившие Щелково белые части…
Женя Чернецкой носится по скотному двору, стреляя то от одной, то от другой точки; остальные занимают постоянные позиции…
Со стороны Красного Села на дороге видно облако пыли, поднимаемое обыкновенно передвижением большого количества людей, коней и телег… Митя не знает еще, что это подходят части 7-й армии красных.
Невероятно тяжелый бой — второй бой за двое суток — натиск на Красное Село идет стремительно… Почему не хочется спать?
«Слушай, Чернецкой, а ты вообще — человек?»
Почему он спросил об этом?
И со смешком, от которого холодок пробежал по спине, ответ Жени: «А ты как думаешь?»
Отчего же все-таки вопрос был задан?
…Еще в первую, до Ямбурга, встречу с Женей Чернецким Мите Николаеву невольно вспомнились немало раздражавшие когда-то родителей разговоры с дядей Сашей…
