Детское сравнение с индейским вождем мгновенно вылетело из головы: Андрей почувствовал нечто наподобие резкого толчка, почти удара — этот удар исходил из непроницаемых своей угольной чернотой глаз, которые, одни, заняли все окружающее пространство. Потом снова появилось лицо, но глаза по-прежнему приковывали к себе все внимание — их взгляд был скорее неприятен: казалось, он скользил по телу и душе, выискивая и находя какие-то уязвимые места
Этот взгляд был мимолетно-быстр — почти сразу же незнакомец перевел глаза на что-то, находящееся за Андреем, и со смягчающей твердость голоса плавностью интонаций произнес:
— Отпусти его, Эшу.
Затем, отвечая на недоумевающий взгляд Андрея, неожиданно улыбнулся (это производило странное впечатление вдруг перелившейся в другую форму бронзы) и, как бы поясняя, добавил:
— Я попросил ее снять руку с твоего плеча.
— Да, случай тяжелый, в особенности из-за общего истощения, — произнес Воино-Ясенецкий, ставя на железную печку чайник.
— Плохая смерть — красная точка на лбу, красная точка на груди, — ответил ему незнакомец.
— Прокол плевральной полости, резекция ребер. Хотя сейчас я предвижу больше сложностей относительно психической стороны.
— Его души еще можно расплести. Он сильный. Я хочу его взять. — Со стремительной мягкостью повернувшись снова к ошеломленному Андрею, незнакомец неожиданно спросил: — Ты пойдешь со мной?
— Да. — Андрей сам не знал, откуда взялась та решимость, с которой его губы как будто сами произнесли ответ. Он невольно попытался приподняться навстречу наклонившемуся над ним незнакомцу, но тот мягким, но властным нажатием в плечо заставил его опуститься на подушку.
— Лежи! Дай левую руку.
На мгновение Андрею показалось, что севший рядом на кровать незнакомец хочет прощупать пульс — жест, которым эта небольшая смуглая рука легла на его запястье, удивительно напоминал Воино-Ясенецкого. Но прикосновение этой руки напоминало Воино-Ясенецкого чем-то еще — от нее шла ровная, успокаивающая сила.
— Ты знаешь, где я живу?
— Нет.
— Это далеко отсюда. Много дней пути. Русские называют это место Оленьими горами. Там есть большая река.
Рука Андрея лежала в руке незнакомца. Успокаивающе мягко слетали с узких губ фразы, казалось, обращенные к пятилетнему ребенку. Непостижимые, прощупывающие угольные глаза словно спрятались в сетке сдерживающих улыбку морщинок. Андрей неожиданно почувствовал себя ребенком, с которым только и надо говорить такими простыми, короткими фразами: от этого сделалось беспричинно весело и радостно, захотелось рассмеяться от странного, щекочущего ощущения счастья.
— Ты умеешь охотиться?
— Нет.
— Я научу тебя. Ты умеешь стрелять?
— Да.
Смеющиеся морщинки пропали: глаза черно скользнули по Андрею в узкой щели век.
— Это дурная стрельба. Забудь о ней. Я сам подберу тебе ружье.
«Дурная стрельба — в человека?..»
— Ты хочешь меня о чем-нибудь спросить?
— Нет, — твердо ответил Андрей, сам не понимая, отчего отвечает так, но знал наверное, что от него ждут этого ответа.
— Хорошо.
— Степан? — В голосе Воино-Ясенецкого, разлившего травяной чай в две жестяные кружки и державшего в руке третью, прозвучал какой-то вопрос.
Незнакомец, явно отвечая на этот непонятный Андрею вопрос, кивнул Воино-Ясенецкому, а затем, выпустив руку молодого человека, с юношеской легкостью поднялся на ноги.
Воино-Ясенецкий налил чай в третью кружку. Прежде чем сесть за стол, незнакомец взял кружку (именно ту, последнюю) и поднес ее Андрею: того поразила какая-то ласковая бережность, с которой незнакомец держал в руках этот грубый неживой предмет — впрочем, по этому жесту он понял, что для незнакомца вообще не существует ничего неодушевленного.
— Пей.
На столе появилась сковородка с неприхотливым местным блюдом — пресной лепешкой, замешанной без дрожжей на воде. Лепешки эти пеклись без масла — на раскаленной сковородке — и съедобны были только в теплом виде: остыв, они превращались в камень.
Воино-Ясенецкий разделил лепешку на три части, и Захаров, опять поднявшись, снова передал одну Андрею.
— Ешь.
«Это не сон и не бред, — думал Андрей, не замечая тепловатого вкуса теста, — что-то происходит сейчас… Если бы понять, что…»
— Когда ты думаешь увести его?
— Завтра, Валентин.
— Я боюсь, что он слишком еще слаб. Хотя чем скорее, тем лучше.
— Надо спешить. Думаю, что он сможет идти.
— Я все же провожу вас до Сухого русла.
— Да, Валентин. Я ухожу сейчас. — Захаров встал из-за стола и, уже подходя к двери, обернулся к Андрею:
— Я приду за тобой завтра.
Андрей, сидевший уже на кровати, молча кивнул. Серьезная сосредоточенность его лица отчего-то заставила Захарова улыбнуться — улыбкой простой и веселой. Вдруг возвратившись от двери, он подошел к Андрею и очень неожиданно, забавным жестом взъерошил ему волосы.
«Все будет хорошо, не бойся» — словно сказал этот жест.
Но в это же мгновение Андрей с беспощадно вспыхнувшей ясностью сознания понял, что этот человек может быть нечеловечески страшен. И что придет, не может не прийти день, когда ему придется это увидеть.
7
— Д-да… — сквозь зубы процедил наконец Андрей: после ухода Захарова он долгое время молча сидел на кровати, глядя на закрывшуюся дверь — грудь его вздымалась от прерывистого взволнованного дыхания. — То есть я даже не знаю, что сказать… У меня нет слов… просто нет.
— А ты думал, что они только выплясывают с бубнами? — Воино-Ясенецкий добродушно рассмеялся.
— Приблизительно так.
— Хорошо, что ты все же не стал его расспрашивать, — он остался доволен. Ты многое делаешь правильно, сам того не подозревая. Но тебе что-то хотелось бы спросить у меня… Я вижу, лучше спроси.
— Я не знаю, как об этом спросить, — ответил Андрей неуверенно.
— Договаривай. Ты это знаешь, но боишься спрашивать.
— Я… Владыко, я действительно хочу пойти за ним, но я не понимаю, как вы, вы благословляете меня на это.
— Среди эвенков такие люди, как Степан, крещены прежде всех.
— Он крещен?!
— Кажется, я предупреждал тебя — не делай резких движений. Это и в здоровом состоянии отменно скверная с медицинской точки зрения привычка. Впрочем, тебя от нее скоро отучат. Разумеется, он крещен. Нет ничего более само собой разумеющегося применительно к такому человеку, как Степан.
