— У меня тут немного другие слуги, нежели в столице, — Венедиктов, с развязной ласковостью обняв Нелли за плечи, повлек ее к окну. — В городе этих держать — хлопот не оберешься. Те, видишь ли, утукки, а здешние — асакки, различье, насколько я понял, не вполне тебе ясное.
Псойка, вовсе маленькой сверху, показался на лужайке. Венедиктов махнул ему рукою. Мальчик припустился бежать.
Мчался он резво и сперва в одиночестве. Затем, с трех сторон, протянулись при лунном свете длинные тени. Стремительно, как-то странно перебирая ногами, ящерицы нагоняли горбунка. Тот, словно обеспокоясь, обернулся через плечо на бегу, а затем побежал вдвое быстрее. Однако немыслимой этой быстроты Псойке хватило ненадолго. Когда быстрый бег его сделался прежним, первый ящерица настиг мальчика.
Дальше Нелли перестала понимать происходящее. Три, нет, уже четыре ящерицы сбились в кучу, словно малые дети, дерущиеся из-за набитой куклы. Тельце горбунка взлетало над ними вверх, то головою, то ногами, падало на землю, крутилось в осьми парах лап… Послышался негромкий крик, похожий на писк птенца, попавшего кошке.
Нелли рванулась из объятия Венедиктова, свесилась через подоконник. Крик звучал еще некоторое время. Но странная драка продолжалась.
Затем Венедиктов протяжно свистнул сквозь зубы, и все внизу стихло.
— У них, видишь ли, чутье на кровь, но только не нюхом, как у собак. Выражаясь языком просвещенной науки, я назвал бы сие чутье термическим. Сами они холоднокровные, подобно рыбам. Вот и…
Послышался шум. Двое ящериц, поменьше тех, что догоняли, внесли Псойку в комнату и положили на ковре. Нелли метнулась к мальчику, вид которого казался очень бледен, и опустилась перед ним на колени.
— Обрати вниманье на характер ран, — произнес за ее спиною Венедиктов. — Жилы словно вытянуты наружу, там, где надрезы. И надрезы на диво аккуратны, не поверишь, что сделаны зубами.
Нелли не слушала его. Пожалуй, горбунок был не просто бледен, а бледен невиданной бледностью, он походил на гипсовую статую карлы, наряженную в настоящий кафтанец.
— В нем едва ли осталась чашка крови. И вить всего за несколько мгновений.
Мальчик открыл глаза.
— Псоечка, бедненький, тебе больно? — прошептала Нелли.
— Был Псойка, прыгал, как сойка, — прошелестел серыми губами горбунок. — Лучше бы лыки драл в Старой Тяге. Зря меня тот сманил. Барин-то, вишь, злой оказался.
Голова упала на ковер. Горбунок был мертв.
— Проклятый живодер!! Бенг! Ты вить его убил! — закричала Нелли, наступая на Венедиктова. — Убил!
— Полно, я все время был с тобою. Убили его асакки, а я лишь беспокоился о тебе, чтоб ты поняла — бегать отсюда не стоит того.
— Видит б-Бог я т-тебе за эт-то отплачу! — У Нелли зуб не попадал на зуб. — Т-ты еще п-пожалеешь, что уб-бил мальчика!
— Да где ж у тебя логика? — Брови Венедиктова поднялись в неподдельном недоумении. — За родного брата ты мстить мне вроде не собиралась, а за какого-то мальчишку-карлу вдруг надумала? Он, как-никак, мой был, так ить это моя забота нового заводить. Я ради тебя сам себя обделил, больно уж хорош был потешник. Хотя, надо сказать, достался-то мне даром. Я в одно сельцо посылал кой-чего про священника твоего вызнать, а тут он подвернись моему человеку. Не станем зря браниться. День у тебя вышел тяжелый, отдыхай себе.
Тельце Псойки, оказывается, уже вынесли. Венедиктов, насвистывая из Перголезе, удалился в оставшиеся растворенными двери.
Глава XLII
Единственное, что не по нраву пришлось Кате в одиноком странствовании, так это дорожная грязь. Ах, как лихо летела бы она из-под копыт ненаглядного Роха! Немного утешало, что кони, скакавшие мимо на подступах к Бронницам, Роху не годятся и в подметки. А все ж обидно было ловить чужие брызги.
Густо заросшая лесом, без листвы и не разберешь издали каким, могучая крутая гора привлекла внимание девочки. Маленькая церковка на самой вершине, с полускрытым в сизой туче крестом, должно быть, летом вовсе не видна, подумалось ей.
— Гляди, девка, гляди, гора-то особая!
Катя обернулась. Орудуя дорожным посохом, словно лодочным шестом, по раскисшей дороге плелась старуха с нищенской сумою на боку. Скуластое узкоглазое лицо ее, иссеченное морщинами, кое-как проглядывало из разлохмаченных волос, пополам соломенных с сединою. Волосы еле покрывала козья косынка, увязанная на затылке узлом.
— Чем же такая особая, бабушка? — с любопытством спросила Катя.
— Поделишься чем покушать, расскажу.
Особо делиться Кате было нечем: в спешке ее кошелек остался с мужским платьем, покоящимся ныне в арчимаках Роха. Однако голодать тоже покуда не довелось, Катя не без тщеславного удовольствия обнаружила, что, стоит ей пройти по базару, в складках юбки и рукавах невесть откуда появляются яблоки и пряники. Словно сами прыгают, ей-богу!
Пошарив, Катя нашла два яблока, румяное и желтое, и кусок картофельной шаньги. Яблоки, должно быть, были старухе не по зубам, поэтому она развернула из тряпицы пирог.
— Добрая девка, дай тебе Бог. — Есть шаньгу старуха не стала, припрятав, верно, до теплой избы. — Думаешь, какое это селение?
— Вестимо, село Бронницы.
— Как бы не так! Теперь-то понятно, Бронницы, да село, а раньше был город да Хольмоград.
— Когда раньше-то, бабушка?
— Когда русских тут, почитай, не было, да из земляных яблок пирогов не пекли. Жила тут чудь белоглазая, убогая, черноногая, с волосами как лён.
Катя невольно подумала, что старуха сама имела в пращурах эту самую чудь, не зря в голосе ее звучала некоторая похвальба.
— Так что же, бабушка, расскажи!
— Стоял город Хольмоград вокруг той горы, а на самой на горе было капище, там, где церковь теперь стоит. А в капище жил деревянной бог, что имя нонче неведомо. Многие народы с холодных морей-окиянов приходили того бога чтить. Зайдет путник за частокол деревянный, лошадьими черепами украшенной, дары мехами да костью волхвам отдаст, потрапезничает с ними, выпьет узвару из особой братины. А там ложится спать в особом месте. И сойдет к нему во сне бог деревянной, и положит на лоб руки-ветви. И увидит человек все свои грядущие дни и самую смерть свою. Широкую дорогу путники к капищу проторили на верх горы. И посейчас место старого Хольмограда особое.
— Чем же? — Живо нарисованная старухою картина захватила воображение Кати. Ну как и сейчас можно чего во сне увидеть, хоть бы и в церковной ограде?
— Древние боги хошь и умерли, а место самых разных людей, самых чудных к себе тянет. И не знают, чего идут, а идут. Место сильное, вот какое оно. Ты небось не знала про Хольмоград, а сюда попала.
— Да нет, бабушка, я случаем тут, — вздохнула Катя. — Мне в Тверь надобно, а другой дороги из Петербурха небось нету.
