— А то! Все глазурью выведем — и личико, и наряд. А в тесто узюма намешаем.
— Без меня.
Нелли стряпню терпеть не могла. Когда Параша с Ненилкой умчались на кухню, она, подумав, надела свой мужской наряд. К платью-рубахе ей принесли и шерстяную запону, но Нелли знала, что народная одежда ей не личит.
Одевшись, она спустилась в гостиную, откуда доносилась игра на клавире. Гостиной сия комната в купеческом дому могла назваться лишь с натяжкою. Вместо диванов и кресел между окнами стояли крытые тканью лари с вышитыми подушками. Вместо портретов на стенах был огромный иконостас в углу, какой не во всяком дворянском дому увидишь и в молельне. Пол был покрыт не ковром, а полосатыми дорожками, а низкие оконца задернуты белыми занавесочками. Однако инструмент был отличной работы, с немалою стопкой нот на крышке. И вообще комната была уютной, как и весь этот купеческий дом, пришедшийся по сердцу Нелли.
За клавирами сидел Роскоф, небрежно подбирая незнакомый Нелли простенький мотив.
— Хочешь послушать, юный друг мой, сколь я продвинулся в русском моем языке? — весело осведомился он, увидя Нелли.
— Ты сочиняешь песню? — Нелли взобралась на высокий табурет.
— Какой из меня сочинитель! — отмахнулся Роскоф. — Как обыкновенно, перелагаю родные мне песенки с французского. Сия песенка крестьянская, очень старая. Вот послушай! Это вить пастушка поет.
— Да я слушаю.
— Ягненок белый, мой дружок, -
приятно запел Роскоф, аккомпанируя себе. -
Послушай-ко секрет!
Сегодня стадо на лужок
Гнала твоя Нанетт!
О-ла, о-ла-ла-ла!
Вдруг по дороге пыль столбом,
Как туча пыль летит!
Гремит из тучи, словно гром,
Стук яростных копыт…
О-ла, о-ла-ла-ла!
Султан из перьев промелькнул,
Плаща взметнулся мех.
Подобно молнии сверкнул
Серебряный доспех.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Вся обомлела я, мой друг,
Ягненок белый мой!
Корзину выронив из рук,
Я бросилась домой!
О-ла, о-ла-ла-ла!
Селенье все полно молвой,
Сказал старик один:
Вернулся сир Робер де Трой
Из дальних Палестин.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Он у святого алтаря
Дал в юности обет.
Он видел Мертвыя Моря,
Страшнее коих нет.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Одну он выиграл войну,
Другую проиграл.
У Саладина был в плену,
Из плена он бежал.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Волшебниц видел он в шелках,
Что прячут лица днем.
Я ж в деревянных башмаках,
В загаре я густом.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Гроза, беда средь бела дня,
Забыла я покой:
Что сир Роберу до меня,
До девушки простой?
О-ла, о-ла-ла-ла!
Сижу я в травах полевых
За каменным мостом.
Уж шум копыт давно затих,
И тихо все кругом.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Я в воду бросила венок,
Куда он поплывет?
Ягненок белый, мой дружок,
Чего же сердце ждет?
Чего же сердце ждет?
— Таковая песня называется пасторалью, — пояснил Роскоф.
Нет, песни про всякую там любовь, слушая которые взрослые начинают отирать глаза платочками и прегромко вздыхать, Нелли не нравились. Но что-то обаятельное и далекое было в музыке, что-то бесконечно более дорогое Роскофу, чем глупые эти слова.
— А мне все ж больше по сердцу песня про затонувший город Ис, — сказала она. — «Кто рыбу обгладывал, рыбою будет обглодан. Упьется водою тот, кто пил вино». Только я не совсем понимаю ее, разъясни.
— Ис стоял в море, у берегов нашей Бретани. — Руки Роскофа замерли на клавишах. — Высокая стена отгораживала его от вод морских. Жители Иса выстроили город на воде, ибо боялись жить на суше. Они были морские завоеватели, приплывшие издалека. Жестокость их не имела пределов. Жестокостью правили они над тогдашними жителями Бретани, и многим жестокостям выучили своих подданных. Но были в стенах Иса ворота, ключ от которых передавался по наследству от царя к царю. Так продолжалося долго, покуда не нашелся среди завоеванных молодой царевич, возжелавший погубить Ис. И он внушил любовь волшебнице-деве Дахут, дочери царя Иса Гранлона. И однажды ночью Дахут прокралась босиком в спальню отца и вытащила заветный ключ, что висел у него на груди. Золотой ключ Дахут передала своему возлюбленному, ибо ни в чем не могла ему отказать. Он отворил ворота, и вода хлынула на улицы и стогны Иса. Ис сгинул без следа, пучина пожрала его. Едва ли уцелел и царевич, что отворял дорогу воде.
— Это все правда, Филипп?
— Не знаю. Наши рыбаки верят, что правда. В рыбацких семьях часты рассказы о том, как дед или прадед видал царевну Дахут, носящуюся на белом коне над ночными водами, и тени утопленников мчались за нею, словно свора собак. Чаще утверждают, что слыхали в бурю подводный набат. Правда и то, что злой народ-мореход существовал.
— Вот странность, Филипп. А у нас под воду ушел добрый город от нечисти-татар. Ну, чтоб не сдаться им. Он звался Китеж. А теперь так озеро зовется. И тоже говорят, что можно услышать его колокола.
— Как знать, быть может, города под водою и вправду стоят? — Отец Модест вошел так бесшумно, что Нелли вздрогнула. — И добрые, и злые, как люди.
— Сказать кстати, батюшка, — обязательным голоском отозвалась Нелли, — все забываю я передать Вам многие поклоны от обитателей Старой Тяги, родного Вашего селения. Мы вить с Катькой через него проезжали.
— Редко кто ездит через это село, — не повел ухом отец Модест. — Я взял бы смелость оторвать Вас от общества нашей маленькой дамы, Филипп, равно как и от занятия эстетического. Я хотел познакомить Вас с устроением православного храма, а в здешнем нас никто не обеспокоит. Вить поутру нам надлежит покинуть сей гостеприимный кров, дабы третье дитя не тревожилось без нас в Твери. Ты могла бы составить нам компанию, маленькая Нелли, но только боюсь, добрые наши хозяева обидятся, коли ты не сменишь наряда.
Ну конечно, переодеваться в предурацкий этот костюм, ради того только, чтобы зайти в церковь! Вот невидаль-то! В церквах она мало бывала…
— Не хотела бы я отвлекать никого на свою персону, батюшка, — скромным голосом ответила Нелли. — Коль мы едем с утра, я лучше погляжу на город, покуда еще светло.
— Только ворочайся раньше темноты, маленькая Нелли Сабурова, — улыбнулся отец Модест. — Да не говори с незнакомыми, сама вить знаешь, мы на войне.
Вот нашел маленькую, говорить с незнакомыми, подумала Нелли, уже запахиваясь в плащ. Еще б сказал, не иди за тем, кто тебя пряником поманит!
