На самом дне моего разума было знание, что были люди избранные, одни из тысяч, что, невзирая на всю лютость мучений, сумели соблюсти красоту души и не предали других и себя. Но отчего-то таких людей не было в той темнице. Вокруг меня лежали лишь те, чье безобразие тела лишь отвлекало от безобразия души, оскверненной, сломленной, поруганной…
О, как же жалко Божие творение! Скверна таится в нем, словно зараза болезни, скверна ждет своего часа, чтобы восторжествовать над всем благородным и чистым! Сколь легко его сокрушить! Сколь приятно его порушить!
Это была сущность Люциферова, упоение разрушения. Вдруг заметил я, что молчит не только бес.
Я уже не читал.
В отчаяньи я обратил свой взор к странице требника: священные слова казались бессмысленны. Веры в их спасительную сущность не было в моем сердце, ибо потоком, словно кровь из разверстой раны, уходила из меня вера в человека. Илларион, я не мог читать!
«Господи, спаси меня! — воззвал я из глубин моего отчаянья. — Я — пастырь недостойный, я медь звенящая и кимвал бряцающий, ибо мне не достало любви в час испытания! Очисти меня от презренья к твоим созданиям!»
Но не сердце, а разум мой нежданно заговорил. Разве крепок был камень, на котором Господь воздвиг крепость свою? — подумалось мне. Петр отрекался трижды из страха за свою жизнь. Но Господь не счел его недостойным, и в этом великое оправдание рода человеческого. Если слепой может прозреть Божьей волей, разве не зацветет благоуханным вертоградом оскверненная душа? Только одно необратимо, выбор зла добровольный, на том же, кто сломлен мучителями, вины нет.
И едва мысли эти пришли мне на ум, как из углов темницы выступили иные жертвы — невзирая на истерзанные тела, величие духа сияло в их очах, озаряя все вокруг. Светлы были их лица. Это были те, кто устоял под пытками. Они простирали руки, ободряя и благословляя меня.
И голос мой окреп, ничто, казалось, не могло боле остановить меня. Видение темницы отступало. Снаружи доносились мирные звуки сельской жизни.
И только тут бес зашевелился. С тугим звуком, словно пробка из бутылки, выскочили из земли колья, державшие веревки. Затрещала потолочная балка, к коей крепилась цепь. Наполовину освобожденная, женщина двинулась ко мне, мелко перебирая связанными ремнем ногами.
— ОТДАЙ ТЕЛО! — дико закричал бес. — ПУСТИ МЕНЯ, ПУСТИ, МНЕ СТРАШНО!! Я читал. Расстояние между мною и одержимой медленно сокращалось.
Персты ее двигались конвульсивно, словно изобличая намеренье схватить меня за горло.
Я читал. Зловонное дыхание уже достигало моего обоняния, но вить по ходу екзорсисма мне не раз приходилось уже подступаться к одержимой и дотрагиваться до нее. Я тщился не думать, что она высвободилась от пут и телесная сила нещасной должна много превышать сейчас мою. Я читал.
Скрюченные персты дотронулись до моей шеи, и вдруг руки упали. Женщина упала наземь и принялась дергаться и ломаться в припадке падучей.
— Ой, тошнехонько! Ой, больно! — завопила она, когда припадок начал утихать. Не сразу понял я, что голос был теперь женским, хотя и невнятным, ибо она сильно прикусила себе язык: явление самое обыкновенное при корчах епилептических.
Выйдя из сарая, я с изумлением увидал, что уж давно рассвело. Обеспокоенное семейство ждало меня на дворе.
— Позаботьтесь о больной и больше ничего не бойтесь, — сказал я женщинам, недоумевая, отчего те с ужасом пялят на меня глаза.
Как узнал я впоследствии, Галина прожила после отчитки недолго, слишком уж велико оказалось телесное истощение. Тем не менее умерла она человеком, а не вместилищем бесовским. Я же, милостью Божией, избежал участи, что хуже смерти.
— Отче, — вымолвил Илларион, утерев ладонью слезы, коих ему не пришло бы в голову устыдиться. — Отче, ты, поди, сберег ту стрелу в память о сем испытании?
— Выбросил в ретирад, — отец Модест, засмеявшись, коснулся руками своих волос. — Напоминанье о моей гордыне и без того всегда при мне.
Глава XXXIX
В это же самое время Нелли и Параша, красные после бани, забравшись в угол широкой кровати, накрытой ярким лоскутным одеялом, увлеченно беседовали. Воистину многое надлежало им рассказать друг дружке! По первому разу оба повествования завершились, и теперь они пошли на второй заход, припоминая все в подробностях. Как раз Нелли дошла вновь до страшной ночи, проведенной в дому Венедиктова.
— Балдахин из парчи, а ложе короткое, как в старину спали! Когда боялись, что ляжешь прямо, так умрешь! — вспоминала Нелли. — А зеркала не больше окошек, и ставни на них вроде как на окошках. Только вить это в прошлом веке боялись зеркала незаперты оставлять, чтоб не вылез из них кто! Такой богатый, а обзаведенье все старое, зачем ему? А стены, ровно печка, плитками выложены, уж и не знаю зачем!
— От клопов, чтоб за обивкой не прятались.
— Откуда это ты знаешь? — удивилась Нелли.
— Так княгиня же рассказывала. В том дому, где она арапа увидала, что тетку заколдовал! Изразцы там были сине-белые, с картинками!
— Сине-белые с картинками! — Нелли рывком вскочила с кровати. — Каждая картинка разная, да на них человечки живут! Парашка, не тот ли это самый дом!
— Так вить княгине сколько годов!
— Ох, Парашка, я вить его близко видала! Не старый, не молодой! Лицо гладкое, свежее, а не молодой, нет! Ей-ей не удивлюсь, коли он и тогда был таким же. Ну как он долго в Санкт-Петербурге не был…
— Смешно ты говоришь — «Петербург»!
— Многие теперь так говорят. Ты дело слушай! Долго не был, а уж приехал да поселился как привык!
— Касатка, что ж от тебя отцу Модесту надобно? — Параша нахмурила светленькие брови. — Как ты, девчонка, ему поможешь с Венедиктовым сладить?
— Ох, не знаю… — Нелли вздохнула. — Мне сейчас первое дело — Катьку встретить в Твери. Вона у меня сколько защитников-то нашлось, а она одна пробирается…
— Как знать, — Параша глянула хитро. — Может, и ей кто помогает сейчас. Больно уж цыганы-то кстати оказались, как ты захворала… Хотела б я знать, что тебе старуха от жара-то давала? Я б ивовой коры толченой заварила, от жара или суставных болей ничего нету лучше ивовой коры.
— Да что ты о какой-то дурацкой коре! Ты о Катьке думай!
— Думаю, касатка, думаю. Спокойно у меня на душе. То исть вроде и есть какая тревога, да не за Катьку.
— Ну чего, насекретничались? — в дверь сунулась тоненькая Ненилка.
— Ты почем думаешь, что у нас секреты? — подозрительно глянула на девочку Параша.
— Так разве ж можно без секретов три часа в горнице усидеть? — передернула плечиками Ненилка. — А то пойдем пряничных кукол печь, у малой у нашей ангел завтра.
— С глазурью? — заинтересовалась Параша.
