«Я не опечалилась из-за капора, Феня, — ответила наконец тетушка, но голос ее был слаб, — хотя ты и поступила неподобающе хорошей девице. У меня кольнуло сердце, пойду-ко я прилягу».
Напуганная и пристыженная, как никогда в жизни, я направилась к себе и весь остаток дня вырезывала картонажи, так что меня в доме не было ни видно, ни слышно, а вечером рано и без обыкновенных споров пошла спать.
Случалось довольно часто, что тетушка, прежде чем опочить самой, наведывалась проверить мой сон. Зашла она и на сей раз.
Из детского лукавства я притворялась спящей, поглядывая сквозь ресницы. В этот раз я сделала то же из стыда. В руке тетушка держала свечу, озарявшую ее черное, морщинистое уже лицо, обрамленное белоснежными оборками чепца и воротом ночного одеяния. Белее ткани казались ее зубы и белки глаз. Другого, быть может, это зрелище могло бы напугать, но только не меня.
«Феня», — тихо позвала тетушка.
Я продолжила прикидываться спящей. Тихо было в покоях, только слышалось, где посапываньем, где храпом, как спят по углам карлы, собаки да горничная девка.
«Спит, — тетушкино лицо приблизилось. — Дитя спит, а я во власти ребяческих страхов и ребяческих же нелепых идей. Верно с прилива желчи я такого насочиняла, стыдно и рассказать разумному человеку. — Тетушка начала бережно поправлять мое одеяло, но вдруг остановилась и глубоко, тяжко вздохнула. — Федосия, дочь моего сердца, неужто ты меня погубила?»
Глава XXI
Не смея дышать, слушала Параша рассказ игуменьи. Кое-что было ей темно, но кое-что, напротив, слишком ясно. Экой глупой девчонкой была давняя Фенюшка, на месте тетки Параша всыпала б ей по первое число!
Внимательно слушал и отец Модест.
— На чем я, бишь, остановилась? — княгиня замолчала ненадолго, а Параша с испугой подумала, что вот-вот нарушат их разговор — и без того слишком долго, почти час, ни ключница, ни стряпуха не прибежали до княгини. — Минул месяц, затем год, и жизнь наша, казалось, нисколь не переменилась к худшему. Дядя по-прежнему бывал в разъездах по корабельностроительным делам чаще, чем дома, а мы с тетушкой жили себе в свое удовольствие. Казалось, Настасья Петровна успокоилась. Стала и я забывать о неприятном происшествии, вот только не могла преодолеть смутного страха, когда случайно находила среди игрушек своих злощастный стеклянный шар с коньком. Надо сказать, к этому приобретению охладела я в тот же час, как увидела огорчение тетушки. Однако что-то препятствовало мне вовсе его выбросить. Скорей всего просто совесть, ибо каждый раз, как тяжелая стекляшка попадалась мне под руку, я на день-другой забывала о шалостях и капризах.
Одно лишь незначительное изменение произошло в нашей жизни: тетушка вовсе перестала петь чудные свои песни и рассказывать сказки. На две или три просьбы моих она с торопливым отвращением отвечала, будто и не припомнит вовсе, о чем речь. Вскоре я перестала и просить.
Незаметно миновали дни незабвенного детства. Вот уж мне сравнялось пятнадцать лет. Началися балы, которые тетушка по старинке называла ассамблеями. Завершение одного из таких торжеств запомнилось мне особо.
В мои годы девушки не старались непременно наряжаться в белое, справедливо полагая бальную залу не самым лучшим местом для того, чтобы похваляться невинностью. Потому в тот вечер было на мне прелестное шелковое платье цвета само, сплошь расшитое виноградными гирляндами. Украшения в виде выложенных хризолитовыми чешуйками виноградных листьев украшали и мою куафюру. Впрочем, сие пустое. Посетила я балу не с тетушкой, как обыкновенно, а с семейством подруги, поскольку Настасья Петровна с утра недомогала. Все же, когда ехала я домой спящими улицами, надежда, что она не легла еще почивать, а дожидается свою Фенюшку, не оставляла меня. Не терпелось мне раскрыть тетушке свое сердце, поведать о первых знаках сердечной приязни, коими обменялась я с молодым князем Финистовым. (Ни тени скрытности не было между мною и великодушной моей покровительницей, но я наивно полагала, что и другие все девы ладят так же со своими старшими родственниками!)
В спальне тетушки горел свет. Придерживая обеими руками юбки, я взбежала по лестнице и, не постучась от волнения, вошла.
Камин не был заставлен экраном, неприкрытое пламя полыхало в нем красно-багровыми языками. Тетушка сидела у огня, кутаясь в шаль, словно ее лихорадило. Она словно бы не услышала стука дверей. Я застыла на пороге: странен показался мне знакомый черный профиль на фоне огня. Это было злое, злое и решительно чужое лицо, лицо, овеянное чем-то неведомым, словно даже и не лицо человека. Она недвижимо смотрела на пламя и походила на черную статую.
«Тетя! Что ты делаешь теперь?» — воскликнула я единственно ради того, чтобы нарушить странные чары.
Не вдруг тетушка обернулась и взглянула на меня. Поначалу взгляд ее был диким и чужим, но по мере того, как она вглядывалась в мое лицо, делался родным и добрым. Так же менялись и ее черты, и вскоре я готова была поверить, что все примерещившееся мне было лишь игрой пламени.
«Пытаюсь разгадать одну загадку, Феня», — тихо ответила она.
«Загадку? Какую загадку, тетушка?»
«Что сильнее — древняя власть или живая душа?»
Так в тот вечер речь и не зашла о князе Финистове. Впрочем, в ту же неделю имя его прозвучало в нашем разговоре, и с тех пор звучало каждый день. Постепенно начались приготовления к свадьбе. Приглашены были издалека мои братья — старший, Лев, выслуживший чин капитан-лейтенанта, и младший, Федор, еще в чине корабельного секретаря. Вот уж они и прибыли, загорелые, пропахшие солеными ветрами, на диво пригожие в только что введенных в обиход мундирах белого цвета, с зелеными воротом и обшлагами. Вот уже и дядя распорядился о строительстве особняка, назначенного мне в приданое. Вот сделалися привычными ежедневные визиты моего Никитушки, вот определился день венчания.
Одно печалило меня среди щасливых хлопот: тетушка, казалось, радовалась не столько моему устройству, сколько предстоящему от нее отдалению. Или мне чудится такое, спрашивала себя я? Старость, а вить тетушке было далече за пять десятков, приходит со свитою приживалок: тут и Раздражительность, и Немощь, и Забывчивость… Да, особливо забывчивость убеждала меня в том, что тетушка старится.
Поутру, когда мы сидели с девками над приданной одеждою, тетушка собственными руками переменила пуговицы на шелковой домашней кофте с костяных на перламутровые. Когда она зашла вечером попрощаться со мною, платья еще были разбросаны по всей комнате.
«Кто это смекнул поставить на персиковую кофту перламутр, Феня? — неожиданно воскликнула она. — Получилось куда живее!»
Никогда еще тетушка не забывалась так явственно. Я смешалась, не зная, что ответить. Превратно истолковав мое смущение, тетушка поцеловала меня, приговаривая, что я уж не ребенок, а невеста и могу о своих же вещах не спрашиваться у ней по таким пустякам.
Печальное, но понятное обстоятельство! Увы, оно недолго оставалось понятным. Через неделю речь снова зашла о злополучной кофте.
