— Граф!!
Милорадович даже не обернулся к Орлову, и тот в последней отчаянной попытке потек следом — спотыкаясь на оледеневшей мостовой, спеша изо всей мочи.
— Следуйте за мной, по возможности добудьте коня! — с седла говорил Милорадович Башуцкому. Разговор немного задержал генерала, и Орлов сумел догнать его у выезда из Конногвардейской.
— Граф, постойте же! — Орлов, схвативший лошадь Милорадовича под уздцы, тяжело дышал. — Тем людям необходимо совершить преступление! Я их видел! Нельзя дать им такую возможность, нельзя! Полк растревожен, седлают вправду медленно, но клянусь Богом, я выведу его, дайте мне еще двадцать минут! Хоть пятнадцать, граф!
— Не хочу я вашего сраного
[45]
полка! — окрик Милорадовича был страшен, но смятения чувств было в нем не больше, нежели в холодном раскате грома. — Я сам все это кончу, один! И я не стану лить солдатскую кровь. Если чья кровь и прольется, так пусть лучше моя. Что ж это за генерал-губернатор, если не желает умереть, когда должно? Пустите!
Рука Орлова и так опустилась. Милорадович ударил шенкелями и помчался собранным галопом.
Теперь его догонял уже Башуцкий. Орлов растерянно глядел вслед несколько мгновений, стоя посередь мостовой. Затем, словно очнувшись, поспешил назад к конюшням.
…
— Ну, что Трубецкой? Где его носит? — нервно повторял Иван Пущин. — Что Булатов? Где лейб-гренадеры?
Не отвечая, Александр Бестужев все точил саблю о Гром-камень. Он уж пятый раз принимался вострить ее об основание монумента, дабы, как он сие себе сам объяснял, поднять боевой дух солдат. Дураку ведь понятно, что толком эдак ничего не заточишь, но важен сам жест.
— Зато глянь, какой-то ферт несется, — сквозь зубы проговорил Оболенский. — Густые эполеты, не из наших, стало быть.
— Тьфу, не вижу толком! — Каховский сощурил глаза, вглядываясь. — Кто таков? И вправду, толстый макарон!
— Ах, твою мать! — Бестужев даже забросил свое тираноборческое занятие. — Подслеповат ты, брат, пенсне пора заказывать. Это ж сам! Губернатор!
— Да не может быть! — воскликнул Пущин в сердцах. — Не в его теперь интересах за Нике вступаться! Он себя так уж провалил, двигая Константина! Ему теперь — Константин или крышка!
— До поры, — с расстановкой выговорил Оболенский. — До той поры, покуда не понял, что Константин — прикрытие. Стало быть — понял. И хуже гостя для нас сейчас нету.
— Приветим, ужо, — Каховский нервически усмехнулся.
Теперь Милорадович, скакавший со стороны стройки к правому фасу каре, был виден уже всем.
— Генерал скачет, видать, к нам! — воскликнул один из солдат-московцев. — Он ведь тоже за Константин Палыча!
— Вестимо, за него!
— А что, ребяты, поведет он нас, чай, на Варшаву, Государя-то спасать?
Первые ряды начали уж отдавать честь.
— Сми-р-р-н-аа!!
Зычный голос Милорадовича прокатился по стылой площади.
Пущин в замешательстве посмотрел на Каховского, Каховский на Бестужева, Бестужев на Оболенского.
— Солдаты!! — Милорадович, гарцевавший в дюжине шагов от каре, простер руку вперед. — Солдаты! Вас обманули изменники! Вас обманули враги Святой Руси и православного Царя! Против кого бунтуете вы? Противу власти законной и христианской! Солдаты! Кто из вас был со мною под Кульмом? Кто из вас был со мною под Бауценом? Кто из вас был со мною под Люценом? А под Лейпцигом — был ли со мною хоть один из вас?
Площадь молчала, замерев в напряженном внимании. Только валивший изо ртов пар свидетельствовал, что застывшие в строю солдаты — не изваяния.
— Никто не был?! — Милорадович, приподнявшись в стременах, размашисто осенил себя крестным знамением. — Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!
— Еще пять минут — и репка, — сквозь зубы проговорил Оболенский. — Эвон куда гнет!
— Пяти минут не будет, — Каховский был теперь бледней бледного.
— Офицеры! Почто толкаете вы солдат на мятеж?! Вы алчете узурпации?! Не со мною ли под Бородиным мяли мы бока узурпатору-корсикашке? Вы позабыли о том? Кто был со мною под Бородиным? Не помните, как заняли мы высоту? Молчите?! — Генерал-губернатор перекрестился вновь. — Бог мой, благодарю тебя! Здесь нет ни одного русского офицера!
Каховский обхватил одну руку другой и стиснул зубы в попытке унять колотившую его дрожь. Сперва это не удавалось, но он не оставлял усилий.
— Ни офицера, ни солдата! Кто ж вы передо мной, не нюхавшие пороху, но пытающиеся ввергнуть Отечество в пропасть революции? Мальчишки, буяны, разбойники да мерзавцы, осрамившие русский мундир, честь военную, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед Богом! Что вы затеяли? Что сделали?
— Законный Император — Константин! — нестройно послышалось в ответ. — Константина в оковы заковали и в тюрьму посадили!
— И молоденького Михаил Палыча перехватили из Варшавы да тож держат в оковах, потому он братнюю сторону держит!
— Ложь для баб дурных! Какой скудоумный ей поверил?! Михаил Павлович в Петербурге, он может подтвердить слова мои! Константин отдает трон брату по доброй воле! Да и нужно ли подтверждение моим словам, солдаты?! Разве не знает кто из вас, что боевые товарищи мы с Цесаревичем? Разве могу я, Милорадович, предать его? Вот, глядите! — Генерал-губернатор сверкнул извлеченной из ножен шпагой. — Кто тут грамотный?! Разве не начертано на сем оружии «Другу моему Милорадовичу»?! Сие подарок Константина!
— Да здравствует Император Константин!! — отчаянно закричал Бестужев с противоположного угла карея. Никто не подхватил.
Но к генерал-губернатору, раздвигая строй, бежал князь Евгений Оболенский.
— Извольте отъехать, Ваше Сиятельство! — крикнул он. — Оставьте солдат в покое, они делают свою должность!
— Да ты, сопляк, кто таков, чтоб лезть между мной и солдатами?! — рыкнул Милорадович. — По роже вижу, на войне не бывал!
— Отъезжайте!! — взъярился Оболенский. Он и вообще не переносил разговоров о том, что дожидался со службою конца военных действий и начал поздновато, аж на девятнадцатом году. Сейчас же нервы его были на пределе. — Прочь отсюда!!
— Да пошел ты на… — слова генерала вызвали смех в первых рядах карея. — Ребятушки! Государь Николай Павлович милосерд! Я сам поведу вас к нему, мы скажем…
— Прочь!!!
Оболенский, выхвативший у солдата ружье, принялся тыкать штыком в грудь графской лошади, понуждая ее отступить.
Тут и раздался выстрел.
Каховский в первое мгновение сам не понял, что попал. Затем как-то странно охнул, роняя уже ненужный пистолет.
Андреевская лента на груди Милорадовича окрасилась кровью. Граф еще сколько-то времени пытался удержаться в седле, затем стал заваливаться на бок. Испуганная штыковыми уколами лошадь вздыбилась.
