— Я помню, папенька, — странная жестокость отца, заставляющая теперь, в минуты домашней тревоги оживлять, питать собственным воображением картины чужой беды, не смутила девушку. Доверие ее было велико, а подчинение — охотно. — Ловель пытался отрезать герцогу голову, по счастью, не успешно. Обезглавливание — символ их безумия, ведь они обезглавливали даже статуи королей.
— Так и есть, — Сирин удовлетворенно кивнул — не столько дочери, сколько собственным мыслям. — Герцог промучился еще сутки. Конец Бурбонам! Ветвь пресеклась… Так думали враги. Верные же молились и плакали. Но можешь ли ты вообразить горькое ликование вдовы, когда спустя всего несколько недель после гибели супруга милосердная Натура шепнула ей о грядущем утешении? Мальчика, Боже, пошли мальчика! Вот к чему сводились все упования верных в течение почти осьми месяцев. И мальчик, по прозванью Ребенок Чудо, был послан. Маленького Генриха, герцога Бордосского, берегут денно и нощно как зеницу ока. Теперь ему пять лет. Слава Богу, он крепок и здоров.
— Вот ведь удивительно, что вы об этом заговорили сейчас.
В дому Сириных принято было говорить по-русски. Анна Дмитриевна следовала этому обыкновению в доме свекра, но русский язык ее казался немного искусственным.
— Аннушка! — было присевший на диван, старый Сирин торопливо вскочил. — Зачем тебе, друг мой, слушать наши мрачные разговоры?
— Может статься, что было кстати, — тихо улыбнулась юная женщина. В простом домашнем платье цвета перванш она казалась необыкновенно мила, быть может, потому, что не скрывала ради деревенской жизни своих веснушек. Конопушек этих, немало досаждавших ей и любимых мужем, между тем, было как на яичке ржанки. Очень шли они к каштановым, без помощи папильоток кудрявым волосам и голубым ясным глазам. Глаза, впрочем, припухли и покраснели.
— Ты плакала? — ласковая забота, прозвучавшая в голосе Никиты Васильевича, была мягче женской. Но Мария Никитишна не ощутила обиды, что с ее золовкою отец много добрей, чем с нею, родной дочерью. — Что тебя огорчило, Анюта?
— Я плакала… От радости, — молодая женщина смело подняла на свекра, которого обыкновенно робела, взгляд. Нечто новое, делающее ее взрослее, явилось родным в этом взгляде. — Но сперва о другом. Вы бережете меня, но ведь я не могу не понимать — с Алексеем беда. Ведь сие правда, папенька?
— Мы не знаем наверное, как и ты, да и не вправе были б скрыть, кабы узнали, — твердо ответил Сирин. — Но никогда сын мой не причинил бы нам напрасных тревог. Он при исполнении долга своего, а в стране царит смута. Мы можем лишь молиться, но надежд на то, что Алексей благополучен, почти что нету.
— Я слишком долго медлила порадовать Алешу… Все не была уверена до конца, — горько вздохнула Анна Дмитриевна. — Но с утра мне опять нездоровилось… Кузьминишна говорит, сомнений нет.
— Анетта! — Мария Сирина словно в испуге всплеснула руками. — Ты?..
— Да. Пусть малое сие Чудо — не для большого народа, а только для нашей семьи, от этого оно не меньше драгоценно! Это тоже будет мальчик, я знаю, я слышу… Мы назовем его Алексеем… Алексей Алексеевичем! Он… — Анна Сирина не смогла договорить.
— Аннушка, дочь моя… — Словно ослепнув вдруг, рукою нащупывая по стене дорогу, Никита Васильевич добрел до дивана. Ноги его подогнулись, он не сел, а скорее упал. Судорожно, будто противился удушью, вздохнул, а затем громко заплакал, нимало не скрывая старческих своих слез.
Глава V
— «Перехожу к делу и сообщаю Вам, что, согласно повелению нашего покойного Государя я послал матушке письмо с изложением моей непреложной воли, заранее одобренной как покойным Императором, так и матушкой…» Миша, и это все? Когда ты утром сказал мне и Ее Величеству, что Цесаревич отказывается от трона, я полагал, что ты привез документ для представления в Сенат.
Приход брата застал Николая Павловича за присланными с Монетного двора образцами новых рублей, каковые он разглядывал сквозь увеличительное стекло. Занятие, едва ль имевшее теперь смысл! Рублям этим не ходить… Курносый профиль Константина I, отчеканенный в металле, странно выявил сходство сына с отцом.
— Все отца поминает, — словно в созвучье с мыслями Николая проговорил Великий Князь Михаил. — Не хочу, кричит, чтоб меня удушили, как его…
— Как же несчастлива наша страна! — с сердечною мукой произнес Николай. — Без нашего разрешения во всей Европе пушка выстрелить боится, но минутной прихоти своекорыстных гвардейцев довольно, чтоб кого угодно низринуть с трона! Можно ли допустить, чтоб так продолжалось далее? Но скажи мне, когда он собирается в этом случае быть в столице, дабы принести мне присягу?
— Даже не знаю, как тебе сказать, — нахмурился Михаил. — Дело выходит скверное.
— Что, неужто он намерен тянуть до похорон брата? — встревоженно спросил Николай Павлович, отирая пот батистовым платком. Он чувствовал себя дурно, лихорадочно, словно говорил и двигался в бреду. Вырвать из сердца с корнем честолюбивые надежды, сие само по себе усилие мучительное и тяжкое. Но коли их, уже вырванные, ворочают тебе с предложеньем приложить обратно, пускай де прирастают вновь? Чей организм выдержит сие без потрясений?
— Хуже.
— Да что ж может быть хуже? Похороны не раньше, чем через месяц! А то и более… Страна не может столько быть без власти!
— Цесаревич вообще думает, что безопасней для него — не покидать Варшавы, — отрубил Михаил Павлович.
— …Что?! — Николай Павлович, сидевший напротив брата, резко поднялся.
— Увы, это правда.
— Это не правда, это катастрофа. Только его присутствие отменит присягу! Неужто он не понимает, что в противном случае выставляет меня узурпатором?
— Ты и сам изрядно виноват, — с досадою ответил Михаил. — Зачем ты все это сделал, когда тебе известны акты покойного Государя и отречение Цесаревича? Что теперь будет при повторной присяге в отмену прежней и как Бог поможет все это закончить?
[16]
— Ты не понимаешь, Миша… В стране зреет заговор, всякое промедление было страшно. Я выбрал меньшее из зол, но кто ж знал, что он пойдет против принесенной присяги?
— Да присяг-то было две! В те же сутки, что ты присягал ему, — Великий Князь с досадой кивнул на разбросанные по столику для чтения новенькие профили, — он присягал тебе!
— Прошу тебя, ворочайся назад, в Варшаву… — Николай Павлович на мгновение устало прикрыл глаза. — Не приказываю, прошу. Слухи уж сегодня, не сомневаюсь, начали ходить… Все заметили, что ты не присягал брату по приезде. Все гадают… Миша, убеди его, что, коль скоро он не хочет править, он должен помочь мне!
— Скажу тебе то, чего не повторю при чужих, — взволнованно заговорил Михаил Павлович, а в смежной комнате адъютант его брата, Николай Годеин, без того внимавший каждому слову, весь оборотился в слух. — Я с ним говорил перед отъездом, долог был наш разговор. Ты знаешь, сколь буен нрав нашего брата Константина, а теперь его раздирают самые различные чувства. Есть средь них и благородные, делающие ему честь. Он понял почти сразу, что престол навязывает ему гвардия. И даже к своей выгоде он не хочет быть марионеткою в руках честолюбцев. Воля покойного монарха священна, не гвардии ее рушить! Но есть в его сердце чувства и не столь высокие. Во-первых, впрямь боится он, что вознесшие сегодня могут оборотиться завтра убийцами. Во-вторых, отчасти не доверяет тебе… В третьих, и это хуже всего, он в душе злорадствует, что ты оказался в положении столь отчаянном… Я готов тотчас в дорогу, но едва ль мне удастся убедить Цесаревича приехать.
