Девятидюймовый снаряд из восемнадцатифунтовки угодил прямым попаданием в наше жилище. Сержант Мак и еще несколько парней уже бросились разрывать землю, но мне хватило одного взгляда на ужасную воронку, чтобы все понять. Однако сержант и солдаты продолжали копать, пока не наткнулись на обломки нар и куски разорванных тел Малькольма и Садбриджа. Тогда они остановились и просто сгребли обратно в яму часть земли. Не похороны, но до утра и так сойдет.
Спасибо капитану Брауну: он дал мне глотнуть виски из личных запасов, одолжил свои брюки и китель, пока я не получу новое обмундирование, и настаивал, чтобы я переночевал у него в землянке на спальном месте ординарца. Я поблагодарил, но предпочел сидеть здесь в ожидании рассвета.
В воздухе витает слабый аромат фиалок.
4 августа, пятница, 11.00 утра
Непрекращающаяся канонада сводит с ума. Сейчас ведется затяжное сражение за Гиймон — наша 34-я дивизия еще не получила приказа принять участие, но артиллерийский огонь с обеих сторон касается всех до единого на этом участке передовой. Он продолжается днем и ночью вот уже четверо суток, и нервы у всех нас напряжены до предела, сидим ли мы по землянкам в свободное от боевого дежурства время или жмемся к земляным стенкам траншей и брустверным мешкам, находясь на дежурстве.
Интересно, как слух научается безошибочно различать разные голоса приближающейся смерти. Даже в этой неумолчной какофонии ты отчетливо слышишь выстрелы отдельных германских орудий. Маленькие полевые пушки стреляют с хлопком, немного похожим на сильный удар клюшки по мячу для гольфа, и их снаряды летят с жалобным воем. Среднекалиберные орудия издают звук, похожий на протяжный треск разрываемой пополам газеты, а полет их снарядов сопровождается шумом, напоминающим громыхание груженой подводы, которая катится под гору, визжа тормозными колодками. Выстрел тяжелого орудия бьет по барабанным перепонкам так, словно кто-то подошел сзади и врезал кулаком по уху, а крупнокалиберные снаряды летят с медленно нарастающим свистом, похожим на звук приближающегося паровоза, — сначала приглушенный расстоянием, потом постепенно набирающий силу и, наконец, превращающийся в оглушительный рев.
Миномет — детская игрушка по сравнению с немецкими тяжелыми орудиями, но их мы боимся больше всего. Этих чертовых штуковин у противника не счесть, и они очень скорострельные. Один миномет выпускает двадцать два снаряда в минуту, а взрывы мин, пускай не идущие в сравнение с кошмарными взрывами шестидюймовых и более крупных снарядов, ложатся так часто и точно, что у всех нас создается ощущение, будто нас преследует некая разумная злая сила, отличная от тупой слепой злобы тяжелой артиллерии.
Вчера, когда мы с тремя парнями сидели и болтали на наблюдательном пункте, на нашу позицию со свистом прилетела немецкая мина. Мы разом пригнулись и съежились, поняв по звуку, что она летит прямо на нас и спасения нет. Чертовы мины при полете издают странный лающий звук, и в этот раз впечатление было такое, будто на нас с небес несется бешеный пес.
Снаряд предназначался нам. Он упал меньше чем в пяти ярдах, обрушив значительный участок бруствера, и подкатился к нашим ногам. Он был размером с двухгалонную канистру, и из него сочилась густая жидкость с запахом марципана. У мины не сработал взрыватель. Если бы она разорвалась, как положено, взрывная волна ощущалась бы даже за милю, а от нас четверых не осталось бы ничего, кроме клочьев одежды и ошметков башмачной кожи в дымящейся воронке размером с гостиную моей матушки в Кенте.
Последние четыре дня немцы каждые десять минут обстреливают наши позиции минами, ложащимися на расстоянии трех ярдов друг от друга. Мы слышим, как командир расчета свистит перед каждым залпом. Вдобавок к минометам по нашим позициям денно и нощно палят гаубицы, чьи снаряды оставляют воронки размером с плавательный бассейн. Это все здорово изматывает.
Все мы так или иначе пытаемся отрешиться от происходящего. Я обычно сижу, уставившись в какую-нибудь книгу, сжатую в побелевших пальцах. Сегодня это был новый поэтический сборник Элиота, от которого мы с Сигфридом в восторге. Я не прочитал ни одного слова, не перелистнул ни одной страницы. Иные из нас безостановочно матерятся, добавляя к адскому грохоту канонады свою испуганную литанию площадной брани. Другие дрожат — некоторых слегка трясет, а некоторых просто колотит. Никто не презирает их за это.
Во время таких артобстрелов на всем оседает слой пыли, извести и пороховой копоти. Все мы ходим с чумазыми белоглазыми лицами. Офицеры стоят вокруг стола, водя по засаленным картам нечистыми пальцами с черными ногтями. Меня удивляет, что вши продолжают жить на нас, омерзительно грязных и вонючих.
Вчера вечером, во время короткого затишья между огневыми валами, я слышал, как один солдат-кокни пропел комический стишок, стоя на стрелковой ступеньке. Мне понравилось.
Господь потратил уйму сил,
Покуда землю сотворил,
Но часть земли лежит сейчас
По брустверным мешкам у нас,
А что в мешки не поместилось,
На нас грязищей налепилось.
[15]
Я каждую ночь жду Прекрасную Даму, но она не появлялась с того времени, когда Малькольма и Садбриджа разорвало в клочья. Капитан Браун любезно предложил делить землянку с ним, но завтра вечером я переберусь в менее роскошные апартаменты вместе с двумя новыми субалтернами, только что прибывшими на фронт. С виду они совсем дети.
Никаких известий насчет моего перевода в 13-й батальон. Я постепенно знакомлюсь с солдатами этой стрелковой бригады и начинаю думать, что мне следует связать свою судьбу с ней. Эти дружные добродушные ребята, пускай интеллектуально неразвитые, вызывают чувство сродни любви. Смерть каждого из них переживается как личная утрата. Думаю о том, что скоро они получат приказ идти в наступление, и мысль о предстоящих потерях приводит меня в ужас.
Я смотрю, как парни из моего взвода едят свои порции тушенки под яростным артобстрелом, и почему-то мне на ум приходят строки Марвелла:
Чудно Любви моей начало
И сети, что она сплела:
Ее Отчаянье зачало,
И Невозможность родила.
[16]
8 августа, вторник, 4.00 пополудни
