8.45
Пронзительно свистят свистки. Попытаюсь свистнуть в свой. Одни сержанты выталкивают солдат из окопа. Другие возглавляют атаку. Последую за… [неразборчиво. — Прим. ред.] …несправедливо.
Литания женской жизненной силы. Мысли о жизни защищают.
Прощайте.
[Хорошо известно, что другой окопный дневник Дж. Э. Р. на этом заканчивается. Вернее, на нижеследующей краткой записи. — Прим. ред.]
10.07.16, 8.15 утра
Полковник в последний раз проходит по окопу, и я готовлю солдат к атаке. Наши орудия по-прежнему молчат. Вероятно, штаб не хочет испортить сюрприз, приготовленный нами для немцев. Я шутливо сказал сержанту Кроссу, мол, хорошо бы гансы уже приготовили завтрак, а то я голоден как волк. Парни весело загоготали.
[Следует заметить, что многие стихотворения, черновые наброски которых содержатся здесь, прежде датировались неверно. Принято считать, что «Ночную разведку» Дж. Э. Р. написал ночью 30 июня, когда вместе с офицерами 2-го полка Уэльских фузилеров наблюдал за возвращением разведывательной группы. Строки, начинающиеся словами «Звенят лопаты…», обычно датируются Рождеством предшествующего года, когда 13-я стрелковая бригада стояла в Анкаме, а лейтенант Рук впервые получил назначение в похоронный наряд. То, что раньше все называли «страшными картинами фронтовой действительности, созданными пылким воображением блестящего молодого поэта», оказывается скорее простым репортажем, нежели плодом поэтического воображения.
И наконец, строки с описанием личного участия в ночной разведке — «При свете лишь одних ракет сигнальных…» — отсутствуют во всех изданиях «Окопных стихов». Представляется очевидным (по крайней мере данному библиографу), что Дж. Э. Р. работал над более длинным, более подробным вариантом «Ночной разведки», завершить который помешали обстоятельства. — Прим. ред.]
14 июля, пятница
Сегодня ночью Прекрасной Дамы нет со мной. Она приходила, но врачи зашумели, и больше она не вернулась. Я до сих пор слышу ее запах.
Мой сосед Брикерс — парень без половины лица, умудрявшийся стонать без умолку все время, когда я находился в сознании, — умер несколько минут назад. Последний булькающий хрип не оставлял сомнений.
Тогда Прекрасная Дама была здесь. А потом ушла. Я молюсь, чтобы она вернулась.
15 июля, суббота, 9.30 утра
Сегодня лучше сознаю, где я и что со мной. Узнаю знакомый грохот орудий. Сестра Поль-Мари — более приветливая из двух монахинь, ухаживающих за нами, — говорит, что там вовсю идет очередное наступление. От одной мысли меня мороз по коже продирает.
Мне кажется, Прекрасная Дама приходила ночью — помню ее прикосновения, — но все прочие воспоминания последних нескольких дней размыты, подернуты туманом боли. Когда я впервые пришел в сознание, на тумбочке возле кровати лежали два предмета, принесенные мной обратно с «ничейной земли»: отцовские часы, остановившиеся на восьми минутах одиннадцатого, и секретный дневник, в котором я писал перед самой атакой. Похоже, я шел в бой с ними в руках. Когда двумя днями позже меня наконец доставили в перевязочный пункт, часы я по-прежнему крепко сжимал в левой руке, а дневник кто-то засунул в карман моей рубахи — единственный предмет обмундирования, не разорванный в клочья.
Опишу окружающую обстановку. Я нахожусь в передовом госпитале КВМК [Королевский военно-медицинский корпус. — Прим. ред.] на окраине Альбера. Поскольку линия фронта проходит всего в двух милях отсюда, эта деревня является своего рода перевалочной станцией между полевыми хирургическими лазаретами и базовыми госпиталями глубоко в тылу (зачастую в самой Англии). Данный «госпиталь» состоит из трех побеленных помещений в здании, вероятно, принадлежащем женскому монастырю. Из окна я вижу Золотую Мадонну. [В центре деревни Альбер стояла большая церковь со шпилем, увенчанным позолоченной статуей Девы Марии, поднимающей над головой Младенца Иисуса. В 1915 году в статую попал снаряд, и с тех пор она «лежала в воздухе» под прямым углом к шпилю. В дневниках Сассуна, Грейвза, Мейсфилда и сотни менее известных людей упоминается, как они проходили под этой причудливой достопримечательностью во время марша на передовую. По обеим сторонам фронта распространилось поверье, что, когда Дева Мария упадет, война закончится. Немцы добавили уточнение, что, если статуя упадет, победу одержит Германия. Тогда французские инженеры спешно закрепили висящую Мадонну с Младенцем стальными тросами, и она оставалась в таком положении до 1918 года, когда германские войска снова заняли Альбер и устроили на церковном шпиле наблюдательный пост, а англичане вскоре снесли орудийным огнем и шпиль, и Мадонну. — Прим. ред.]
Почти все гражданское население покинуло Альбер, но деревне непонятным образом удалось уцелеть здесь, в непосредственной близости от места боевых действий. Часть нашей артиллерии стоит за Альбером. Войска днем и ночью проходят через деревню в обоих направлениях; тяжелый топот башмаков, стук лошадиных копыт, брань солдат, волочащих по грязи пушки, не дают спать. В госпитале здесь лежат одни офицеры, и со слов сестры Поль-Мари я понял, что он предназначен только для тяжелораненых, которые не перенесут дороги в Амьен или на родину, и для легкораненых, которые вскоре вернутся на фронт. Похоже, я отношусь ко второй категории, увы.
В моей палате около дюжины человек, среди них несколько офицеров из моей стрелковой бригады. Почти 3 все безнадежные. У одного парня, капитана, оторваны обе ноги, и в палате стоит отвратительный гангренозный запах. Другому парню, лейтенанту, пуля задела мозг, и он безостановочно несет всякий любовный вздор, принимая бедную монахиню за свою подружку. Мужчина постарше, майор, каждый день возвращается в хирургическую палатку, где ему отпиливают очередной 43 кусок ноги. От него тоже пахнет гангреной и смертью, но он никогда не жалуется, просто лежит на кровати и смотрит в потолок неподвижным взглядом.
По словам сестры Поль-Мари, полковник Претор-Пинней лежит в соседнем полевом госпитале, под особым наблюдением врачей, и все еще находится в слишком тяжелом состоянии для транспортировки в базовый госпиталь. Она сказала, что полковнику раздробило левую руку пулеметной очередью. Я и без нее знал. Это произошло на моих глазах.
В нашем батальоне погибли почти все офицеры, включая всех четырех ротных командиров. Я видел, как умерли ротные. Большинство взводных тоже убиты. Насколько я понимаю, кроме меня, из лейтенантов в живых остался только Фицгиббон, но он получил столь серьезное ранение, что его сразу отправили домой в Билайт. Большинство наших сержантов полегли, в том числе Кросс и Монктон, но остается надежда, что несколько все же уцелели. После боя в войсковых частях всегда царит страшная неразбериха.
Похоже, я единственный «легкораненый» в палате — у меня так называемый «контузионный паралич» и пневмония, развившаяся после двух ночей лежания в воронке. Пневмония сама по себе болезнь тяжелая и изнурительная, а у меня вдобавок ко всему каждый божий день откачивают жидкость из легких шприцом размером, без преувеличения, с велосипедный насос — меня крепко держат, когда втыкают толстую иглу в спину. Но еще ужаснее дикая боль в парализованных ногах, постепенно обретающих чувствительность. Такое впечатление, будто они пребывали в затекшем состоянии четыре-пять дней, и жестокое колотье, сопровождающее их пробуждение, просто сводит с ума.
