как я сказал в прошлом письме, некоторое время толкаясь столь же шумно, сколь и бесплодно, как в дверь, так и друг другу в бока, мы, наконец, в молчании отступили, убедившись, что дверь заперта и что причиною этого не может быть случайность. Не могу удовлетворительно описать тот гнев, который ощутили мы в удивительном согласии. Конечно, и прежде наши приключения влекли за собой не только урон нашему платью и расположению духа, но и прямую опасность; однако если до сих пор мы могли утешаться тем, что «все муки, чудеса и удивленья», которые, как говорит Шекспир, «здесь обитают», не предназначены нашему вниманию, но лишь совпали с нашим присутствием, то запертая дверь отказывала нам в этом утешении, ибо за нею стоял человек живой и злокозненный. Тут-то, отложив прежние намерения, мы загорелись желанием пресечь мерзостные таинства, совершавшиеся в этих комнатах и коридорах, на этих галереях и лестницах, и подчинить себе этот дом со всеми его замыслами, а не бегать от него, как делали доселе. Филипп, подскочив к двери, ударил в нее раз-другой секирою, однако лишь выбил из нее щепу, едва не угодившую ему в глаз: дверь была словно каменная, и я остановил его тщетные попытки, моля поберечь силу и топор для более основательных начинаний.
По некотором размышлении, рассмотрев и отбросив все то, что не могло служить к лучшему, — а именно ждать, что дверь откроется, попытаться выбраться через окно или же вступить в переговоры с теми, кто нас запер, — мы согласились в решении строить таран. Подумав, Вы, несомненно, согласитесь, что это был самый естественный выход из положения: ведь это орудие не так сложно, как многие другие, к тому же нам не надо было строить для его защиты ни виней из хвороста и досок, ни черепах, укрытых киликийскими козами, ни башен с перекидным мостом — поскольку мы не собирались всходить на стену — а наши враги находились в крайне невыгодном положении, ибо открыли для нашего приступа прямую линию стен, не осложненную уступами и не защищаемую башнями, и не могли направить против нас ни петлю, чтобы, захватив таран, подтянуть вверх по стене, ни клещи, называемые также «волком», которыми его подцепляют и переворачивают, ни даже потребное количество стеганых одеял, чтобы ослабить удар, и вообще были способны судить о наших замыслах и противиться им лишь через замочную скважину — плацдарм, коего мы первым делом их лишили, напихав туда маслянистой крошки от рыбок тети Евлалии. После этого я назначил Филиппа начальником строительных работ, и он, обернув разгоряченное лицо к балдахину, которого от века не касалась насильственная сталь, двумя ударами топора так метко подломил один из витых столпов, что пышная сень, сквозь которую не проникало солнце, тихо сползла с вершины, окутав Филиппа, похожего в этом выходном саване с золотыми кистями, под коим он метался, испуская свирепые уханья, на свежее и крайне предприимчивое привидение. Признаюсь, я не сразу поспешил ему на помощь: поскольку вражеские рекогносцировки еще не проковырялись в рыбках тети Евлалии, я был единственным, кому привелось увидеть Филиппа в таком виде, и мне было жаль прерывать это зрелище так быстро; наконец я подобрался к нему со стороны, противоположной топору, и выпутал его из-под груды пелен, с осторожностью, чтобы не рвать ткань без нужды, ибо полагал, что она нам еще понадобится. Выпущенный на волю, Филипп с удвоенным рвением продолжил валить полированный лес, и вскоре все четыре столпа лежали у нас в ногах, протянувшись чуть не через всю спальню. Затем мы сделали следующее. Два столпа из четырех мы разрубили надвое, предполагая сделать из них козлы для тарана: ибо нас было не так много, чтобы тащить таран на руках, к тому же и места для хорошего разбега в этой комнате было недостаточно, поскольку архитектор планировал ее не для осадных упражнений. Итак, мы расставили четыре ноги, будто они принадлежали какому-то невидимому животному: даже после деления надвое они были все еще достаточно высоки, доходя нам до груди. Затем мы вернулись к остаткам кровати и выломали из нее несколько досок, с помощью которых, а равно гвоздей, выдернутых с величайшими усилиями, поскольку нас весьма стесняло отсутствие потребных орудий, мы сплотили правые ноги наших козел, затем левые ноги и наконец задние между собою. После этого остов нашего сооружения, хоть грубый, но стоял прочно, выдерживая одобрительные шлепки и тому подобные знаки привязанности. Тогда мы прорезали сверху на всех четырех ногах глубокие щели и закрепили в них длинные жгуты, свитые из постельного белья, так что один жгут свисал меж двумя передними ногами и другой — меж двумя задними. В целом это походило на две пары плохих качелей, и мы с Филиппом оглядели их, чрезвычайно гордые собой. Оставалось взять один столп, положить его на жгуты, словно в колыбель, раскачать (мы сделали жгуты длинными, чтобы размах был побольше) и уметить по двери, однако нам стало жалко последнего столпа, который валялся без дела, — я хотел было взять его с собой, когда мы взломаем дверь, но Филипп запротестовал и предложил утяжелить наш таран. Мы обтесали последний столп и остатками простыней привязали его к главному ударному столпу, так чтобы обтесанный расположился у него под брюхом, когда они лягут на жгуты. Хотя эта работа и выглядит нехитрой, она требовала таких подсчетов и соразмерений, что для человека, который проводил школьные годы, подрисовывая усы треугольникам, казалась почти неодолимой. Меня утешало воспоминание о том, что, как рассказывают, еще прославленный Евдокс и Архит пифагореец для решения проблем, с которыми нельзя было обойтись помощью слов и рисунков, начали создавать машины в качестве пояснений; а вследствие пренебрежения со стороны философов, укорявших Евдокса, что-де этим изобретением он унизил и осквернил чистое величие геометрии, механика, отделившись от породившей ее науки, стала почитаться как военное искусство: таким-то образом, говорил я себе, осадные машины суть продолжение геометрии иными средствами, и коли ты не имеешь в этой науке удовлетворительных сведений, то нипочем отсюда не выйдешь.
Таким-то образом ободряя и подстегивая себя — а чем ободрял себя Филипп, не знаю, — я с отрадою увидел, что труд наш кончен и что можно уж класть связанные брусья на жгуты и приступать к делу: однако Филипп остановил нас, заметив, что мы намереваемся бить в дверь голым деревом, которое во всяком случае не прочнее секиры, коею он ничего не добился; а кроме того, Вегеций (De re milit. IV, 14) специально замечает, что только бревно, обитое железом, заслуживает носить имя тарана, и пока мы не увенчаем металлом свою затею, в руках у нас остается невесть что, чему нет места в пособиях по штурму укреплений. А поскольку из металлических предметов мы не располагали ничем, кроме бычьей маски, то Филипп, сняв со стены, насадил ее на голову тарана остатками кроватных гвоздей, кои вбивал секирной рукоятью; бычья голова глядела с такой яростью, что я хотел расковырять врагам замочную скважину, дабы они разделили мою оторопь. Засим мы подняли таран, оказавшийся страшно тяжелым, и осторожно опустили на козлы, которые, приняв его, ужасно застонали.
Дабы предварить наш удар смятением во вражеском стане, я, став перед дверью, набрал полную грудь воздуха и прокричал как мог громко, что по своей привычке к милосердию мы сохраним дом в целости (кроме того, что уже успели испортить), если они сдадутся раньше, чем таран коснется двери
[19]
, — если же нет, то их одних я объявляю виноватыми в их дальнейшей судьбе и настоятельно советую отойти от замочной скважины; никто мне не ответил, и никакого человеческого движения за дверью не было слышно, как я ни напрягал слух. Тут уж я, «к кормилу припав и налегши», махнул Филиппу, чтобы помог моим трудам, как он вместо этого кинулся остановить меня, уже раздраженного промедленьями, и обратился ко мне с такими замечательными словами:
