– Я попросил бы, – щекотливо сказал сантехник, которого такие разговоры лично затрагивали.
Генподрядчик извинился.
– Ну, а какие, например, элементы? – спросил он.
– Портрет, прежде всего, – начал перечислять сантехник. Он пытливо посмотрел на Генподрядчика, потом на единорога и понял, что их портреты, даже самые детализованные, будучи включены в текст, конечно, прибавят ему пряности, но корабль построить не помогут. – Дальше, интерьер. Это когда канарейка кричит: «Я тоже Собакевич». Тут этого в заводе не имеется. Потом, лирические отступления.
– Куда несешься ты, – с тоской произнес Генподрядчик.
– В техническом смысле – никакого проку, – решительно отмел сантехник. – Хотя красиво, конечно. Потом, внутренние монологи и вообще вся диалектика души, которую при экранизациях вырезают.
– Может закадровый голос читать, – воспротивился Генподрядчик, который любил диалектику своей души, особенно борьбу противоположностей, происходившую в ней с особой жестокостью, и не хотел расставаться с нею вот так, за здорово живешь.
– Какие теперь голоса, – сказал сантехник. – Расстройство одно. Вот был Копелян, а теперь что.
Они сошлись во мнении, что закадровые голоса теперь не те и что доверять им чью бы то ни было диалектику можно лишь с крайней осторожностью.
– Пейзаж еще, – вспомнил сантехник.
Они огляделись.
Берег, решенный в простых линиях, двумя-тремя горизонтальными движениями акварели, скупо ограничивался справа черной вязью, в которую сплелись «родные дети русской Флоры», как сказал поэт, а далеко у линии горизонта его прямолинейные черты перебивались одиноким хороводом ветряной мельницы.
– Я думаю, – сказал Генподрядчик, – что выражу общее мнение.
– Сомнений нет, – подтвердили все.
Мельницу они с трудом, упершись кто рогом, кто чем, завалили сначала набок, потом поставили вверх ногами, и сантехник удачно приобретенной мастикой зашпаклевал бедному строению крышу, ставшую дном.
– Лишь бы не протекла, – сказал он.
Единорог тем временем, отлучившись на минуту, с криками удовольствия катил по берегу крылья, оторванные с мясом у соседней мельницы.
– Иначе на месте крутиться будет, – пояснил он. – Вторая лопасть нужна.
С его деятельной и удивительно толковой помощью они быстро сделали из мельницы нечто вроде водного велосипеда, с педалями внутри, вращавшими обе пары крыльев, и вскоре этот ужас кораблестроения, спущенный на воду, покачивался у берега в нетерпеливом ожидании великих географических открытий. Заминка вышла с именем: единорог настаивал на том, чтоб свое детище наречь «Свирепый», Генподрядчик предпочитал титло «Балетмейстер Иван Вальберх», а сантехник хотел только отплыть скорее и ради этого убедил товарищей принять компромиссный вариант. Наконец они поддались на уговоры, единорог для такого случая разбил об мельницу остатки водки, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», вращаемый неутомимыми ногами единорога как младшего по званию, дрогнул и рассек прибрежные буруны.
Они плыли час и два. Тюлени сопровождали их, выныривая из воды веселой стайкой, подплывавшие сирены напевали милые кафешантанные непристойности, горбачи и нарвалы с официальной отчужденностью держались в отдалении, и сантехник смотрел не моргая прямо по курсу, чтобы увидеть самому ему неведомо что.
– Лес, – с волнением произнес он.
Перед ним открылся, среди неопрятно-серой воды, густой лес, шелестящий приветными кипарисами, воздымающимися из волн, оглашающийся задорным ауканьем бродячих старух и туристическими песнями у костра, извещавшими морскую фауну о желании лирического героя куда-нибудь вернуться, надеть фрак и стать-таки просто мужиком, как ему давно хотелось.
– Остановимся, – сказали все.
Сантехник повернул было руль, но замедлился.
– Нельзя, – грустно сказал он. – У нас сюжет. Успех не ждет нас в лесу.
– Да ладно – сюжет! – кричал единорог из машинного отделения. – Ноги устали! Суббота, в конце концов! Будут выходные на этой неделе?
– В самом деле, – сказал Генподрядчик, – мутит уже. Мы ненадолго. Нам только отдохнуть, и мы снова готовы. Там вон опятами крещенскими торгуют, я вижу. И очередь небольшая.
– Нельзя, – из последних сил сказал сантехник.
– Поворачивай, агрессор! – кричали снизу.
Он сдался и повернул руль.
И тут на море встала погода великая.
Лес заткался тяжелым туманом. Волны поднялись пальчатыми гребнями, и мельничные стены старчески застонали под их ударом. Тучи стянулись в один клубящийся ковер, изображавший последний день Помпеи глазами Везувия. Все ахнули и схватились мокрыми пальцами за борт. Грохнуло сверху, словно приглашение к разнузданности, и тяжело-нежная водная масса встала дыбом. Ажурные зыби хлестали через край, единорог концентрически плавал в трюме, усиливаясь достать до педалей, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», некогда гордый сын морей, беспомощно крутился в хищных завертях, направляемый лишь слепыми ударами хаоса. В мельничную дверь, сидящую глубоко под водой, кто-то стучался конфиденциально, но настойчиво. «Кто там?» – машинально спросил сантехник, плохо слышный из-за непрестанных громов. «Это я», – с неоправданным подъемом в голосе отвечало морское чудовище, вознося причудливую голову над скрипящим бортом «Балетмейстера». Оно было большое и смотрелось отвратительно, все в присохших мертвых ракушках, изъеденное органической ржавчиной того цвета, который не включают в детские наборы красок, чтоб не травмировать психику ребенка. Сантехник попятился и уперся поясницей в фальшборт. «Это смерть наша пришла, – сообщил он товарищам по мореходному опыту. – Встречайте, пожалуйста». «Ну, не ко всем, – благодушно запротестовало чудовище. – Я, собственно, ненадолго. Мне бы только самого грешного». Они переглянулись. «Это нам за то, что мы хотели к лесу швартоваться?» – уточнил Генподрядчик. «Я не знаю, – сказало чудовище. – Это вы у сюжета спрашивайте. Я слышало, у вас трения какие-то с ним. А это не мое дело, в сущности. Я это ощущаю просто как гастрономическую прихоть. С самого утра. Могут у меня быть гастрономические прихоти?» – кокетливо спросило оно. «Я пойду, – вдруг сказал сантехник. – Я довел всех до этого. Виновней меня никого здесь нет. Я повернул руль, они только кричали». «Э, нет, уважаемый, – вдруг с силой отозвался Генподрядчик. – В героя хотите поиграть? Так вот что, при себе оставьте своего героя. Кто вас вынудил к лесу? Без кого вы бы уже давно нашли успех среди морской пучины? Руль он повернул! Если бы обо всех делах судить по результату, кто бы избежал взысканий? Намерение, вот что! Намерение!» Обескураженный сантехник пробовал настаивать на личной ответственности кормчего, который является результирующей всех социальных движений на судне, но Генподрядчик еще в пору общения с пасечником, оставившим ивы без поливки, так поднаторел в спорах о грешности, что с ним трудненько было состязаться. Чудовище только с изумлением переводило свои отталкивающие глаза с одного на другого. Единорог, видя, какое тут дело, хотел сказать, что он не далее как несколько часов назад вот этими самыми руками осиротил целое садовое товарищество, но видя, какие солидные люди высказываются в свою пользу, застеснялся и начал молчать. Разгоряченный сантехник завел прекрасную речь в защиту своей виновности, повременно прерываемую умоляющими призывами чудовища выдерживать регламент. «Перистальтика – это что вам? – кричало оно. – Она жрать просит!» Генподрядчик, словно в полусне, глядел в кипящую воду.
