И полез в карман.
Ищет, и лицо его напряглось и окаменело.
– Странно, – говорит он.
– Что такое? – интересуется нехороший человек.
– У меня хомяк есть, я без него никуда. Это мой, так сказать, талисман, и в тяжелые моменты рабочего дня его сердчишко, бьющееся в моих штанах, напоминает, что есть в мире душа, где я живу. А теперь, видите, пусто. – И показывает клетку; дверь ее открывается и закрывается со скрипом.
Все ахают.
– Сбежал, должно быть. Неблагодарные они, – высказалась жена. – Все в лес смотрят.
– Мой не таков, – сурово возразил шахтер, и свет его заволокся траурным сумраком. – Мой был мне верен.
А нехороший человек суетится, заглядывает то под стол, то в китайскую вазу и вообще всем сердцем сочувствует драме скупого на эмоции мужчины.
– Ба! поглядите-ка, – восклицает он, подымаясь из-под серванта. – Он вам записку оставил. Его, должно быть, Блюмкин звали?
– Да. В честь деда.
– Точно, он. Вот, изволите слышать. «Дорогой мой человек! Долгие годы провели мы вместе, и где был один из нас, там непременно был другой. Мне горько говорить об этом, но в последнее время меня преследует мысль, что я для тебя – лишь сигнал, призванный свидетельствовать о повышенной концентрации метана в забое. Всем сердцем сочувствуя отечественной горнодобывающей промышленности, я, однако, не хочу, чтоб моя жизнь была лишь средством ее развития. Я ухожу. В лучшем мире, в царстве целей, мы встретимся вновь, и, надеюсь, узнаем друг друга. Твой до гроба Блюмкин, он же Мирбах».
Шахтер перечел.
– Почерк, кажется, не его, – сказал он. – Выносные линии более плавные и наклон не больше десяти градусов.
– Ну, знаете ли, почерк вообще вещь текучая, а в кризисные моменты изменяется до неузнаваемости, – замечает нехороший человек. – Поэтому результаты графологической экспертизы неохотно принимаются судом в качестве свидетельства, и тут, я вам скажу, столько еще спорных моментов…
И тогда шахтер преобразился. Он ударил об стол своей огромной ладонью, и стол переломился надвое. Он поднялся со стула, и фонарь померк в свете его полыхнувших глаз.
– Андрей Иванович, – сказал он, – слышал ли ты, что преступник обычно желает, чтобы в мире не было богов?
– Это почему так? – нервно осведомился Андрей Иванович, делая вид, что он, как человек интеллигентный, не замечает ни судьбы стола, ни перспективы ее разделить.
– Потому, что, когда доходит дело до неизбежного суда и, оборачиваясь, он созерцает чреду своих преступлений, он предпочел бы, чтоб в мире не было ни справедливости, ни ее гарантов. Обернись, Андрей Иванович!
Андрей Иванович обернулся, подозревая, что со спины закрадываются пособники шахтера.
– Что у тебя позади, кроме злодейств? Загляни в свое сердце, если не боишься его смрада. Тебе ли желать встречи с богами? Но боги, Андрей Иванович, есть. Они есть, и не спят в небесах, а ходят среди вас, испытывая, храните ли вы любовь и благочестие. Ты думаешь, кого, мечтая поглумиться всласть, пустил ты в дом? Ночи и теней я судия, для которого вьется пряжа судеб! Я царь Плутон! – страшно прогремел он и взглядом разметал обломки стола. – Мне все подвластно, я же ничему!
– Я что-то слышал такое, – туманно сказал Андрей Иванович, в обморочном расположении духа оползая вдоль серванта. – Что может собственных Плутонов российская земля рождать. Это в школе меня учили. Родила, значит, наконец, дай ей Бог здоровьичка.
Бережно поднеся тарелку к лицу, владыка Эреба дохнул в нее теплым дыханием, и распластанный по ней антрекот с маринованными грибочками подпрыгнул, свернулся, оброс шерстью и юркнул хозяину в левое ухо.
– Место, Блюмкин, – одобрительно сказал шахтер и обернулся к обличенному и беззащитному Андрею Ивановичу. – Твое поприще свершено. Я найду тебе достойную казнь. Пять минут на сборы. Военный билет и смену белья.
– Нет! – закричал Андрей Иванович.
– Нет! – закричала его жена и сообщница преступлений.
Шахтер покачал головой, и дом шатнулся.
– Сопротивление при задержании, – отметил он. – Ну, смотрите, товарищи. Я предлагал, как лучше.
И по гардине побежал зеленый огонь. С удивительной быстротой он перекинулся на телевизор, оставив несколько хрупких угольков от диктора первого канала, рассказывавшего про одуванчики на Кубани, пожрал китайскую вазу и громыхнул, как взрыв, объяв разом всю комнату. Супруги с опаленными спинами вынеслись в коридор. Шахтер, сатанически хохоча, стоял среди пышных роз и лиан пожара, и хомяк, обвивший лампу у него на голове, пронзительно кричал вслед убегающим:
– Ты, мать, или научись чернушки вымачивать, или приличным людям их не предлагай, а то в них лежать противно!
Андрей Иванович выскочил из подъезда и, не разбирая путей, опрометью кинулся прочь; адский вихорь свистел в его ушах, и подземные филины, разбуженные диким бегом, провожали его уханьем, тяжело носясь меж сталактитов. Наконец он стал, вывесив язык набок. «Ну, оторвались, кажется», – хотел он сказать жене, но вдруг увидел, что жены нет и сказать ему нечем. Его лицо, привыкшее к притворству, вытянулось в жарко дышащую пасть, из которой несло мертвечиной, по ногам колотился хвост, весь в серой шерсти, а ногти, прорвав тапки с зайчиками, симметрично скребли обугленную землю. Печень была девственно здоровой, а мигрени бесследно ушли. Он поднял желтые глаза туда, где была бы луна, если б он жил на пятом этаже, и завыл в ее предполагаемом направлении».
Парень выслушал и говорит:
– А мораль какая?
– А мораль, – говорит сосед, – такая, что нельзя быть свободным от общества, это нечестно и бесплодно. Вот и думай.
Парень думает: что это я, в самом деле. По-людски надо с соседями. К тому же у меня отец – электрик потомственный, а люстру давно пора обновить, таких уже не носят.
Пустился он в путь без устали и приходит к магазину «Восход».
Глава вторая,
где происходит то, чего и следовало ожидать
Раньше там был продуктовый; потом его уплотнили мебельным. В витрине уже несколько лет (к чести местного покупателя) стоит, двустворчатым задом к прохожему, в натуральную величину нагая женщина из малахита, в порыве невыносимого исступления взносящая над головой фонарь, а ее круглую ногу, как райский змей, обвивает сладострастный провод с евровилкой. Итальянская мебель, здесь приобретенная, хранит дух вареной колбасы и шашлычного соуса, не позволяя полноценно мечтать о римских карнавалах и нежном ветре флорентийской весны. С другого конца магазина от отдела мороженых продуктов отгорожен чуланчик под продажу и прокат CD и DVD дисков, и богатый выбор натуральных пельменей переходит в Анджолину Джоли и Дженнифер Лопес, давая повод размышлению о границах естественного в природе и искусстве, а рядом примостился отдел бытовой электроники, обманывающий слепых посетителей духом окоченелого пельменя. Парень пошел прицениваться к люстрам. Это не то, это мыть долго, это для оперы, а это… это очень даже ничего.
