– Вот оно как вышло-то, – задумчиво произносила старушка. – Отчего же на свете столько зла? Отчего, Ясновид, слезы людские точатся ключом неоскудным?
Он объяснял, что это в целом оттого, что Мелкор противопоставил себя коллективу, настругал орков, как Урфин Джюс, и украл Сильмариллы, и она, откладывая на подоконник огнезарную книгу Медведева, пригорюнивалась, подобно Аленушке на удаленном камне.
На другой день она застала его в творческом перерыве, когда он, с высунутым кончиком языка начертив прямые ноги ложных друзей кричащего человека, достал блокнот с изображением Муми-тролля в кругу друзей и пытался отвлечься сочинением романа из общеславянской жизни, которого он покамест кончил первую главу.
– Чего это у тебя? – спросила она.
– Роман, – с гордостью сказал он. – Мой.
Она полезла в «Современно-исконный словарь».
– «Роман, – прочла она, – есть блудное дело и малакия всякая, тожде рещи: прелюбы. На приклад: Аще кто болярьскую дщерь умчит и насилит, за романы те ей 5 гривен злата». Ясновид, – сказала она с испугом, – покайся, тебе гривну скинут! Да батюшка-то ее известен ли о том?
Ясновид с досадой вынужден был оспаривать Мюллера и Черданцеву, путаясь в теории самого стереоскопического жанра и в трудных моментах помогая себе руками. Старушка наконец успокоилась, насилу поверив его заверениям, что он боярышень не умыкал, для того что у него в роду это под зазором.
– Как, говоришь, роман у вас называется, – спросил он, – прелюбы? – Он записал в блокнот. – М-да… хорошо… не скончать мне под кровлею века. Может, бабуль, подскажешь рифму на «века»?
Оказалось, она, выросшая на черниговских сепаратистских былинах и исторических песнях об Азовском сидении, не знала, что такое рифма, и ему второй раз пришлось вдаваться в теоретико-литературные вопросы.
– Это когда складно, – говорил он, изнемогая. – Типа стоит Антошка на одной ножке. Кто его разувает, тот слезы проливает. Там чудеса, там леший бродит.
– Как у скоморохов? – радостно спрашивала она. – В браде сребро, а бес в ребро?
– Вот-вот. В ребро.
– На что, говоришь, тебе рифму – на «века»? А, скажем, «человека».
– Банально. У Горького было.
– Тогда «средовека».
– Это что такое?
– Это когда в самом соку мужчина.
Он подумал.
– Не покатит, – решил он в отношении мужчины в соку. – Не в тему. Ладно, строку переделаю. Стареть под своею мне кровлей… так вообще рифмы не надыбаешь. Стареть мне под кровлей своею… вот, так пойдет.
Она глядела на него с тихим умиленьем.
– Что это у тебя, Ясновидушка, ложные друзья как бы вроде субтильней вышли против подлинника? – спрашивала она. – Князь бы не осерчал.
Он глядел, соглашался и, повращав кисточкой в синей гуаши, прибавлял друзьям жировых складок на боках.
– А что, вы так и живете здесь одни? – спрашивал он.
– Этруски раньше заходили, – вспоминала старушка. – Они ведь родственники наши, этруски-то. По бабушке, Капитолине Сергеевне. У них и слова те же, и мотивы. А потом и они перестали. Совершенно растеряли родственные связи. Дядя был, прокурор в Орле, и тот не пишет.
– И не скучно?
– Да некогда особо скучать, за хозяйством-то. А теперь вот и ты обнаружился, совсем другая жизнь. Не хочешь ли взварцу малинового?
И шла ему за малиновым взварцем.
На третий день она была вроде бы пугливей обычного.
– Тут, Ясновидушка, такая тенденция вышла в изобразительном искусстве, – начала она, – чтобы в краску добавлять ароматизатор, идентичный натуральному. Я слышала.
– Это для чего? – недоверчиво спросил Ясновид, очень консервативный в своем пристрастии к набору детской гуаши из девяти цветов.
– Для эффекта присутствия, – разъяснила она. – Представляешь, он кричит, а кругом весной пахнет, черемуха, на мосту капли смолы, с моря ветерок такой… Очень приятно. Все по рецепту: перепелиные яйца, печень оленя, роса, собранная лунной ночью, эмульгатор – лецитин соевый. Водичкой чуть разбавь это дело. Вот… теперь на тряпочку и тряпочкой пройдись по росписям, небось, не потечет, ровно легла… Изволь любоваться. Вишь, глянец какой.
В самом деле, картина как-то углубилась и пошла мелкой зыбью, как ровно дышащий организм; водная поверхность, украшенная концентрическими кругами от плесканья норвежской ихтиофауны, словно бы отдалилась на несколько километров, и с ее стороны остро и широко пахнуло проточною солью.
– Совсем другое настроение в полотне, – с удовольствием заключила старушка, невинно радуясь успеху. – Жить хочется.
–Трудно с этим не согласиться, – вымолвил Ясновид, с изумлением созерцая буйное плесканье жизни на его печке.
– То-то. Что осталось, по чуть-чуть в гуашь разлей.
Ночью, когда он вертелся на жесткой лавке, назначенной для порки малолетних по банным дням, и слушал растекающийся под закопченным потолком княжеский храп, старушка вдруг явилась, пританцовывая по лунной дорожке на рассохшихся половицах, вся такая аутентичная в ночной рубашке, расшитой красными геометрическими петухами, и с седенькой косицей на плече.
– Ясновид! – позвала она эпическим шепотом. – Ясновидушка!
Он мычаньем дал понять, что слушает.
– Ясновидушка! – сказала она. – Князь тебя хочет дальше испытывать, ему работа твоя нравится… он полосу приготовил, с нетрадиционными препятствиями… что думаешь?
Он выругался.
– Я могу тебя вызволить… слышишь, друг мой? Только с одной кондицией.
– С какой именно? – живо спросил он.
– Я с тобой убегу, иначе мне головы не сносить. А ты женись на мне, как выберемся.
Он высоко подскочил на лавке.
– Ты, бабуль, чего удумала? Ну ладно – оказывать тимуровскую помощь… за хлебом там… или пригласить с воспоминаниями… Но жениться! Да вообще мне рано еще… сперва на ноги надо встать в материальном плане…
– Ну, твоя воля, – кротко отвечала старушка и двинулась назад по лунной полоске. – Хлебы я сама пеку, – прибавила она, оборачиваясь. – А воспоминания у меня в массе безотрадные. Про печенегов.
– Погоди! – тихо закричал он. – Да погоди ты! А ничего… другого ты не хочешь? Ну, на что тебе замужество в твоем возрасте?
– Жизнь, – сказала она ему, – начинается в семьдесят. А другого мне не надо ничего. Полюбился ты мне.
Ясновид спустил голые ноги со скамейки, переживая, видимо, самый ужасный момент этического выбора в своей жизни.
– Погоди. Сейчас, – хрипло сказал он. – Сейчас… Жениться… Хорошо. Я женюсь на тебе. Женюсь. Ну?
– Уходим тотчас. Одевайся скоренько. – Она зачем-то полезла на полати к князю, пока Ясновид прыгал в штанине; он с ужасом подумал, что вот сейчас она князя разбудит, и этим их марьяжный интерес и кончится, – но нет, храп разливался по-прежнему, а она легонько спрыгнула на пол, держа в пальцах что-то фосфорически-туманное, как рыба скумбрия в темноте. – Ты куда? – сказала она, когда он направился было к дверям. – Сюда иди, к Мунку своему…
