– Мань, я пришел, покормишь?
– Возьми там что-нибудь в холодильнике. Я уже сплю.
Или:
– Как у Миньки дела в школе?
– Зачем спрашивать о том, что тебе неинтересно?
– Вообще-то, мне интересно.
– Да? В таком случае изволь явиться пораньше и спроси его сам. Если, конечно, он вспомнит, кто ты такой.
– Зачем ты так?
Молчание.
Случались и такие диалоги:
– Сдашь мой серый костюм в химчистку?
– А что, там не следят за твоим гардеробом?
– Где «там»?
– На телевидении.
– Да я там еще и не был ни разу.
– Я понимаю. Ты бываешь совсем в других местах.
Егор взвивался:
– О чем ты говоришь?
– Ты знаешь о чем, – бросала жена презрительно и уходила в другую комнату.
Егора душила злоба. Если раньше Машины намеки и подозрительность имели под собой основания, то теперь повода для беспокойства у нее не было никакого, но почему-то ничего объяснять и доказывать не хотелось. Он присоединился к предложенной игре в молчанку. Так и жили. Каждый в своем мире, сохраняя нейтралитет и перебрасываясь парой общих фраз в день, и в голове у каждого, пусть пока далеко и смутно, уже начинало мелькать слово «развод», которое неминуемо приобрело бы четкие очертания, если бы однажды Егор не забыл дома флешку с записанной презентацией для важного клиента. Пришлось возвращаться во внеурочное время. Домочадцы не услышали скрип входной двери. Они сидели в гостиной и, судя по звукам, смотрели телевизор. Егор хотел взять необходимое и уйти, но потом что-то заставило его подкрасться поближе к дивану, на котором сидели Маша и Минька, и прислушаться. Сын спрашивал:
– Мам, как ты думаешь, она выиграет?
– Возможно. Во всяком случае, мы будем за нее болеть.
– А правда, что папа этот конкурс придумал?
– Правда, Минь.
– Он талантливый, да?
– Очень.
– А почему его тогда там не показывают?
– Я бы тоже хотела это знать, – произнесла Маша с такой грустью, что в голове Егора мгновенно все прояснилось. Жена, оказывается, смотрела конкурс и, конечно, предполагала, что муж будет принимать непосредственное участие в трансляциях: сидеть в жюри, или быть приходящим экспертом, или хотя бы давать комментарии, но он ничего этого не делал. И, как следствие этого самоустранения, в Машиной голове сложились вполне определенные выводы: «Наверное, у него есть дела поважнее».
Дела были. И много. Но еще важнее Егору было держаться от конкурса как можно дальше. Он принял это решение, едва прочел имена конкурсантов. Он оберегал себя, а чуть не потерял семью. К тому же и уберегал-то напрасно. Ведь сейчас та, от кого он бежал, протягивала к нему руки прямо с экрана и пела вовсе не с наигранной обреченностью:
– Si un jour tu partais pour toujours…
[6]
Флешка выскользнула из рук и звякнула, упав на пол. Сидящие на диване испуганно обернулись.
– Папа! – восторженно заорал Минька и повис у Егора на шее.
Егор так и продолжал стоять, не шевелясь. Сын висел на нем всей своей массой, но Егор ничего не чувствовал. Он не мог оторвать взгляда от телевизора. Он знал, что так будет. Он боялся своей реакции и пытался ее избежать. Попытка не удалась. Реакция была сильной, очевидной и, наверное, пугающей, потому что уже привычно равнодушная и цедящая слова сквозь зубы Маша вдруг вскочила с дивана и, оторвав Миньку от отца, засуетилась, запрыгала вокруг Егора, спрашивая обеспокоенно:
– Что с тобой? Что случилось?
Егор смотрел на жену, а видел поющую женщину. Он читал по губам слова Маши, а слышал совсем другой голос.
– Что с тобой? Что случилось? – Взъерошенная, заплаканная Марта испуганно тормошила его за плечи, стараясь добиться ответа. Вполне объяснимое поведение для девушки, на которой еще вчера собирался жениться, а сегодня вдруг объявил о полном и окончательном разрыве.
– А сама ты разве не понимаешь? – Егор оттолкнул ее. Получилось грубо. Губы Марты задрожали, лицо скривилось, плечи затряслись. Егор с трудом разобрал, как сквозь рыдания девушка произнесла:
– Не-е-е по-по-нима-маю.
– У нас же планы были, ты разве не помнишь? – Егор выкрикивал слова через боль, которую чувствовал каждой клеточкой тела. Теперь он знал, где болит душа. Она болит везде. – Мы ведь хотели вместе на всю жизнь. Хотели семью, детей, а теперь что, тебе это все не нужно?
– Конечно, нужно! Да что случилось-то?
– Вот что! – Егор вытащил из кармана и протянул девушке скомканный листок – врачебное заключение, на котором было написано, что неделю назад ей сделали медицинский аборт в частной клинике. Марта подняла на него глаза.
– Откуда это у тебя?
– Ритуля вчера за хлебом послала, вручила пакет, а в пакете вот эта выписка. – Егор с выражением гадливости взглянул на лист, что дрожал в руке девушки.
– Не надо было читать.
– Не надо читать? Это все, что ты можешь сказать?!
– Не все. – Марта помолчала, собираясь с мыслями, потом попросила: – Пожалуйста, выслушай меня.
– Валяй, – бросил Егор равнодушно и прислонился к дверному косяку, уставившись на Марту брезгливым взглядом. Ей было неуютно от этого взгляда. Она ерзала на диване, куда упала от толчка Егора, и шарила глазами по всей комнате, будто хотела где-то обнаружить спасение. Наконец нашла точку опоры в сидевшем на полке плюшевом медведе и заговорила, будто обращалась к игрушке, а не к молодому человеку.
– Егор, мне семнадцать лет, и я хочу петь.
– Какое это имеет отношение к твоему поступку?
– Да самое прямое! Кому я была бы нужна с маленьким ребенком на руках?
– Мне была бы нужна. А теперь не знаю. Наверное, желающие найдутся. Ты хотела петь? Так радуйся, пой!
– Егор, мы слишком молоды. У нас все впереди, у нас еще будут дети, много детей.
– Это ты сама так решила?
– Ритуля говорит, что так и будет, непременно.
– Ритуля? Значит, вот я кому обязан всей этой гадостью? Ну и ну! Отличница просвещенья, образцовый педагог. Да как она только посмела тебе такое советовать?!
– Егор, она хотела как лучше, и, мне кажется, она права. Мы еще сами дети. Какой ребенок? Зачем? Нам поступать надо, учиться, работать, добиваться успеха в профессии, а потом уже думать о детях.
– Думать в любых ситуациях надо сейчас, а потом думают только те, у кого нечем. Почему ты мне ничего не сказала?
