– Вот и прекрасно. Все, давайте-ка по домам. Нам с Ольгой Ивановной тоже тут ночевать не хочется.
Собрали сумки и реквизит, нестройной толпой потянулись к выходу, что-то оживленно обсуждая. Последними отдельно от всех мимо Маргариты и завуча прошли Егор с Анжеликой. Шли, тесно прижавшись друг к другу. На голубков походили гораздо больше, чем на медведей. Говорили вполголоса, но особо не таясь:
– Может, в кино?
– Смотреть нечего.
– В кафе?
– Я сейчас на мели. Просто погуляем?
– Дождь.
– Тогда к тебе или ко мне?
– К тебе. У меня предки дома.
Маргарита покосилась на завуча: «Того и гляди, хлопнется в обморок». Придется окликнуть ребят:
– Анжелика!
– Да?
– Завтра контрольная по французскому, ты помнишь? – Ничего лучше Маргарита не придумала.
– Конечно, Маргарита Семеновна, я уже подготовилась.
– А у меня по немецкому контрольной нет, – объявил Егор, распахивая перед своей дамой дверь, выпуская ее из зала и отвешивая учителям на прощанье изысканный поклон.
– Ну, на нет и суда нет. Имеют право развлекаться, – попробовала Маргарита предотвратить грозу, но ничего не получилось. Завуч ринулась в бой со всей яростью, на которую была способна:
– Не рановато им развлекаться?
«Ничего не поделаешь. Придется выяснять отношения и защищать моральный облик десятого «Б».
– А по-моему, Оля, в самый раз. Ни забот, ни контрольных, почему бы и не развлечься?
– Это может плохо кончиться, вам ли не знать?!
«Ну что ж ты за пакостница такая, Оля! Опять на больную мозоль давишь, откровений хочешь. Извини, ты их не получишь. А за неприятные слова придется ответить».
– Ты читала «Завтра была война»?
– Да. – От неожиданности завуч потеряла весь свой гонор и почувствовала неловкость, какую ощущала почти всегда при общении с Маргаритой. Все-таки своим учителем, пусть и бывшим, не покомандуешь, выговор не объявишь, да и уму-разуму учить не станешь. Наоборот, это его – учителя – вечная привилегия. Маргарита тем временем продолжала:
– Там героиня была, тоже завуч, Лапендрой ее дети звали.
– Кажется, припоминаю.
– Ну и что ты припоминаешь: положительный она персонаж или отрицательный?
– Ну… – завуч замялась. – Неоднозначный.
– Правильно, Оленька. Все верно говоришь. Принципиальный борец за идею – это хорошо, но при этом приносящий в жертву идее всех и вся – это плохо. Не нравится мне это. Не хочу так.
– А как вы хотите? Чтоб и овцы целы, и волки сыты?
– Это идеальный вариант, но не всегда возможный. Сейчас я просто хочу быть абсолютно положительным персонажем. Или ты предлагаешь читать им нотации, пытаться от чего-то удержать, что само по себе и глупо, и невозможно (я же не могу ходить за ними круглые сутки).
– Да, но потакать этому?
– Я не потакаю, Оля. Просто отношусь с пониманием.
– Разве такое можно понять?
– Нужно, Оля, нужно. Иначе никакого доверия. Иначе вместо рывка вперед марш-бросок назад. Ты же сама час назад удивлялась, каким образом мне удалось уговорить Шлыкова участвовать в спектакле, а теперь предлагаешь разрушить только что установленный контакт?
– Я вам предлагаю, Маргарита Семеновна, – завуч включила официоз, – следить за моральным обликом ваших учеников.
– Интересно, каким образом? Вместо французского читать лекции по этике и психологии? Или в качестве бонуса за выученного Бодлера раздавать презервативы «Made in France»?
– Ну, знаете! – Завуч задохнулась от возмущения.
– Остынь, Оля! – Маргарите порядком надоел этот разговор. – Не строй из себя ханжу! Сначала учителя из себя изжила, теперь и женщину удавить хочешь? А ведь не так давно сама была юной. Вспомни, Оля, кровь ведь кипела, на уме одна романтика и ничего больше. Куда все делось-то? – Маргарита смотрела на бывшую ученицу с сожалением. – Ведь хорошенькой девочкой была. Да и сейчас тебя бы принарядить, подкрасить – и загляденье. Тебе же всего сорок, а выглядишь, извини за прямоту, как старуха.
– Может, мне еще и замуж выйти, и ребенка родить?
– Это лучшее, что ты можешь сделать. Поверь мне!
– Что же вы сами не сделали? – Плевок получился мощным и ощутимым. Маргарита почувствовала, как внутренности сжались в один тугой комок и разорвались острой, пронзающей каждую клеточку болью. Она резко побледнела, колени подогнулись, и если бы она не успела ухватиться дрожащей рукой за спинку рядом стоящего стула, то, наверное, упала бы. Завуч не на шутку испугалась:
– Что? Что с вами, Маргарита Семеновна? Садитесь, садитесь! Может, водички? Окно открыть? Простите, я совсем не хотела, я не думала…
«Не думать – странное для учителя свойство. Думать, Оля, надо всегда». – Но это про себя, а вслух:
– Все в порядке. Не суетись! Мне уже лучше. Лучше скажи, как спектакль?
– Хороший. Даже отличный. Впрочем, разве когда-то у вас были плохие постановки?
«Твоя правда. Не помню такого».
– Спасибо, Оля, это все, что я хотела узнать: твое мнение о постановке.
– А не о ваших отношениях с учениками, так? – Завуч говорила без вызова. Голос стал каким-то потухшим и грустным.
– Так. Мне с ними хорошо, а значит, и им со мной неплохо. И я не хочу портить достигнутого. Это очень зыбкая вещь: заслужить сложно, потерять легко. Они ребята талантливые. А талант, Оля, надо беречь.
Завуч неожиданно резко поднялась и направилась к выходу из зала. На пороге обернулась и спросила резко, с прежней агрессией и даже с осуждением:
– Этому вас жизнь научила, верно? Что же вы Марту не сберегли?!
От резкого хлопка двери Маргарита вздрогнула, как от пощечины. Дерзкие вопросы завуча могли бы ее ранить только в том случае, если бы она сама не задавала их себе каждый день в течение двадцати с лишним лет. Хотя, конечно, она не могла ожидать, что та боль, которую она носила в себе больше двадцати лет, может стать предметом обсуждения с кем-либо вообще, а тем более с Олей, которая, хоть и была свидетелем тех событий, потому что училась с Мартой в одном классе, но никаких подробностей знать не могла. Никто не мог, кроме них двоих. Только Ритуля и Марта. «Марта… Марточка…Девочка моя дорогая… Где ты сейчас? Что с тобой? Простишь ли меня когда-нибудь? А я? Я смогу тебя простить?»
Маргарита поднялась со стула и подошла к окну, услужливо распахнутому завучем. От волны свежего воздуха сразу стало легче. Путаные мысли снова обрели ясность, ненавистная и давно забытая сентиментальность растворилась в морозной прохладе зимнего вечера. Если бы только Маргарита могла, она бы отпустила в вихрь бесшумно падающего снега и свои воспоминания, чтобы там, на земле, они растаяли, исчезли, канули в небытие.
