– Галлюцинаторная параноидальная шизофрения, непрерывная, с прогрессирующим течением. Безнадежный случай. Человек опасен для окружающих, одержим бредовыми идеями и манией преследования, требуется принудительная госпитализация и изоляция больного, – выдал Стас отрепетированный заранее диагноз.
Капитан и подполковник переглянулись, Васильев переложил папку в другую руку и посмотрел на Стаса.
– Изолируем. Сегодня же в лучшем виде, лично прослежу. Благодарю за помощь, товарищ Алтынов.
Распрощался, свернул в один из коридоров и пропал из виду, поэтому к проходной шли вдвоем. Шли молча, и когда за последним поворотом показалась знакомая неприметная дверь, подполковник уточнил:
– Вы уверены, что он болен, а не искусно симулирует безумие? Это окончательный вывод?
– Не сомневайтесь. – Стас на ходу надевал неудобное, слишком длинное для него пальто. – Настоящий качественный псих, таких еще поискать. Я могу идти?
– Разумеется. – Подполковник остановился, не доходя пары шагов до стола, из-за которого поднялся навстречу начальству тот самый лейтенант, что недавно встречал Стаса. – Вы свободны. Машина будет через три минуты.
– Я пешком, – отказался, как и было велено на утреннем инструктаже Стас. – Я живу недалеко.
– Как угодно.
Подполковник развернулся и зашагал прочь по коридору, Стас кивнул лейтенанту, толкнул дверь и оказался в пустом дворе. Пересек его, дошел до будки с охранником, отдал пропуск и беспрепятственно покинул Лубянку, оказавшись в переулке между штаб-квартирой НКВД и зданием с наглухо закрытыми окнами, и пошел вниз в сторону Лубянской площади.
Шел, не торопясь, посматривал по сторонам и прислушивался к низкому гулу, что доносило ветром, казалось, со всех сторон. А заодно и к себе, чувствуя досаду, смешанную со злорадством. Досада – за то что не удалось толком ничего узнать, за то что результатом этой затейливой и рискованной многоходовки под названием «освидетельствование» стала комбинация из трех пальцев. Хотя, если подумать, то чего от мелкой скотины вроде Матвеева еще можно ждать. А злорадство – за то что абверовцы тоже в пролете, ничего, кроме фиги, у них не имеется, и что портала им тоже не видать, во всяком случае, пока…
Стас невольно сбавил шаг перед зданием, что через полтора десятка лет станет знаменитым на всю страну магазином «Детский мир». Площадь – обычно пустая, редко-редко машина проедет – сегодня была до отказа забита грузовиками и телегами, колонна двигалась вразнобой, лошади шарахались от машин, телеги мотало по проезжей части. Крики, ржание, звон, треск, гул двигателей висели в ледяном воздухе, шум то перекрывал, то пропадал в нем милицейский свисток. Но постовой мог преспокойно отойти в сторонку и наблюдать за происходящим, один он был бессилен против толпы. В конце концов он так и сделал – зажал под мышкой белый жезл регулировщика и пропал в мешанине подвод, машин и людей.
– Беженцы, – сказал, глядя на толпу седой мужик, оказавшийся рядом. – Деревни свои бросили и теперь от фрица бегут. Пора бы и нам за ними, Сталин, говорят, уже из Москвы уехал.
– Вранье, – бросил Стас, не глядя на мужика, – не уехал и не уедет.
Мужик пробормотал что-то и пошел своей дорогой. Колонне не было конца, двигалась она со стороны Никольской, Стас взял правее и пошел вверх по Театральному проезду. Улица тут делала крутой изгиб, и толпа пропала из виду за домами, дорога была пуста. Стас перешел ее напротив «Метрополя», закрытого щитами с намалеванными на них рядами крохотных окошек и закрывавших роскошную фреску на фасаде отеля, и оказался на Театральной площади. Она казалась огромной, холодной и жутко пустой, крики с Лубянки сюда не доносились, зато отчетливо пахло гарью. Стас осмотрелся, поднял голову – нет, поблизости чисто, не видно ни дыма, ни огня, но пахнет горелой бумагой. Постоял так еще немного и пошел по Петровке к ЦУМу.
Странно было видеть центр города пустым, в двадцать первом веке жизнь тут летела в режиме нон-стоп, не обращая внимания на время года или суток. Но не сейчас. Хорошо, если десяток человек повстречалось, пока шел вдоль фасада Малого театра, да и те поспешно пробегали мимо, не поднимая головы и не обращая внимания на представительного, хорошо одетого по нынешним временам молодого человека. Такой расклад Стасу был только на руку, впрочем, окажись поблизости патруль и заинтересуйся он личностью гражданина, у Стаса было, что им предъявить. Паспорт, справка о прописке, «бронь» с места работы – все документы сработаны на совесть, проверку Лубянкой прошли и были реальной, фактической броней, способной оградить владельца от ненужных вопросов.
Но документами никто не интересовался, Стас благополучно добрался до памятника Островскому, вернее, деревянного, на совесть сколоченного ящика, под которым изваяние помещалось, и увидел Катерину. Та, как и договаривались, ждала Стаса у входа в бывший «Мюр и Мерилиз», где от прежней роскоши остались только стены. Огромные окна закрывают деревянные щиты, тротуары рядом завалены мешками с песком, центральная дверь приоткрыта, но идти туда нет ни малейшей охоты, ибо купить там давно нечего, а если и найдется что, так только по карточкам.
Катерина заметила Стаса, подошла и, как ни в чем ни бывало, взяла под руку, пошла рядом – ни дать ни взять, парочка на свидании. Идти пришлось по проезжей части, тротуар тут так загромоздили мешками и щитами, что остался только бортик, по которому Катерина и шла ловко, как кошка по забору. Стас топал рядом, осматривался, все надеясь, что отпустит чувство нереальности происходящего, но зря – отступать оно не собиралось, а только крепло, как и запах гари. Стас принюхался, снова глянул по сторонам и вверх – ничего, но так же не бывает. И моргнул раз, другой – показалось, или нет, но падает с неба черный снег, кружит его ветром и носит над асфальтом.
– Документы жгут, – сказала Катерина, – чтобы врагу не достались. Всем велено уезжать, соседям вчера зарплату за два месяца вперед выдали, а заодно и трудовые книжки. Всю Москву уволили. – Она улыбнулась, спрыгнула с бортика и пошла рядом вдоль заколоченных витрин.
Запашок отнесло ветром, гари в воздухе стало поменьше, а людей на улицах больше. Прошли мимо длиннющей горластой очереди в магазин, огромной, бесконечной, в несколько рядов, свернули на Кузнецкий мост. Катерина посматривала по сторонам, иногда оглядывалась, Стас делал вид, что ничего не замечает – проверяется девушка, пускай, это ее работа, а его дело маленькое: нужного человека опознать. Что и проделал с час назад, и кто знает, жив еще Матвеев, или товарищ Васильев с изоляцией психически больного и социально опасного элемента решил не тянуть? Да хоть бы и так, черт бы с ним, с Матвеевым, одной дрянью меньше. И ничего Стас не чувствовал, ни радости, ни облегчения. А времени подумать, что бы это могло означать, не было, они шли уже по Неглинной, перешли на другую сторону неширокой улицы, чтобы пропустить роту бойцов – хмурых, злых, растерянных, и их командира, мрачно-равнодушного мужика за сорок. Он цепко глянул на Катерину, презрительно на Стаса и прошел мимо, солдаты прогрохотали сапогами, и пропали за изгибом улицы.
