Стас видел. Он вошел, снял фуражку и положил ее на пустую этажерку у дверей. Два окна, между ними втиснут стол, под ним две табуретки, еще один стул стоит в углу. Над ним висит черная тарелка репродуктора, у стены пустой книжный шкаф и кровать на высоких ножках со свернутым матрасом перевязанным бечевкой – хотели с собой увезти, да бросили почему-то. Напротив шкаф для одежды, тоже пустой, на выгоревших обоях темные пятна – от картин или фотографий, пахнет пылью и сыростью, хоть и проходит в нише под окном что-то вроде трубы отопления, но толку от нее нет. И вдобавок в левом углу обои от стены отошли, побелка покрыта ржавыми и сизыми пятнами, на полу валяются куски не выдержавшего напора воды лепного карниза.
– В сентябре трубу прорвало, – точно извиняясь, пояснил Лаврушин, – и родственников ваших залило, и соседку. Актрису, – он ткнул пальцем в сторону книжного шкафа. – У нее на кухне так лило, что на потолке только дранка осталась. Отремонтировали кое-как до холодов, а здесь не успели, все равно закрыта квартира.
И, видя, что Стас молчит, повторил напоследок:
– Располагайтесь, товарищ лейтенант. Кухня, ванная и уборная в той стороне коридора, я с семьей наверху живу, у меня и телефон имеется.
Лаврушин положил ключ от комнаты рядом с фуражкой и вышел, прикрыв за собой дверь. Стас постоял между шкафами, глядя то на свое отражение в стеклянной дверце, то на потолок с роскошной лепной розеткой и лампочкой под матерчатым плафоном, свисавшую из центра композиции. Скинул шинель, бросил ее на кровать, подошел к окну. Штор на окнах нет, между рамами паутина, пыль и дохлые мухи. Покрутил ручку настройки громкоговорителя, убавил звук, приглушив рванувшуюся из пыльной «тарелки» песню, обещавшую врагу скорый и ужасный конец в туманных полях под Москвой. И посмотрел в окно, за белые, крест-накрест пересекавшие стекло бумажные полоски. В подступавших сумерках видна стена приземистого барака, над ними крыши домов, мутный, почти неразличимый острый силуэт дальней «высотки», зато двор отсюда как на ладони. Замечательных колонн и балкона, правда, не видно, как и парадного входа, зато открывается прекрасный вид на облетевший перед зимой палисадник. И заботливо подстриженные кусты, и перекопанная клумба, и вековая липа с раздвоенным стволом – одна половина того и гляди рухнет наземь. И лавку под этой самой липой, основательную лавку, мощную, кованую, сработанную на века и появившуюся здесь по прихоти богатея Сушкина.
– Передаем вечернюю сводку за десятое октября, – проговорил диктор.
Стас сел на подоконник, не сводя со скамейки глаз. Видел он ее уже, видел раньше, давно, в своей прошлой жизни, не раз видел, и не два, и картинка всегда была одинаковой. На выцветшей, мутной желто-белой фотографии с волнистыми краями и датой, написанной на обороте фиолетовыми чернилами: август 1940 г.
– Положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить, – доносился из-за плеча четкий голос диктора.
За год до начала войны кто-то сфотографировал их на этой самой лавке под старой липой – и бабку Стаса, она сидела с краю, выпрямив спину и опираясь ладонями в колени, обтянутые белой юбкой, рядом нога на ногу развалился отец Жени. А вот и она сама, еще школьница, нижняя губа прикушена, смотрит куда-то вверх, мимо объектива, коса растрепана. И на месте сидит потому, что на плече лежит отцовская рука, здоровая, покалеченная спрятана под полой светлого пиджака. Тут же Золотова в пестром платье, веселая, улыбается во весь рот и обнимает круглолицего серьезного мальчишку лет пяти, тот с ужасом смотрит прямо на фотографа, не представляя, чего ждать в следующий момент, и по всему видно – готовится разреветься. За изогнутой спинкой лавки толпятся еще люди – мужчины, женщины, старики, дети, даже попович Мартынов, почти неотличимый от потрескавшегося липового ствола затесался в эту компанию, глядит на фотографа равнодушно, даже устало. Все они были здесь, все, кто жил в этом доме еще год назад, не было только одного человека из тех, что встретил здесь Стас. Вернее, одной.
– В течение десятого октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Брянском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Орел. За десятое октября в воздушных боях под Москвой сбито двенадцать самолетов противника. Наши потери – три самолета. В Баренцевом море потоплен немецкий транспорт водоизмещением в семь тысяч тонн.
Диктор говорил четко, размеренно, без эмоций, и от этого почти неживого голоса поневоле становилось жутко. Да еще и темнота сгущалась. Стас отошел к двери и принялся шарить по стене в поисках выключателя. Нашел, и только собрался повернуть его, как в дверь нерешительно постучали. Стас замер на месте, прислушиваясь к звукам из коридора. Под дверь пробивается полоска света, видно, что в коридоре кто-то есть, и этот кто-то явно один. Стоит молча и ждет, потом стучит еще раз.
Стас открыл дверь и зажмурился – после темноты неяркий свет единственной на весь коридор лампочки бил прямо в глаза.
– Вы электричество включите, – заботливо посоветовали из коридора, – пока можно.
– А дальше что – нельзя? – поинтересовался Стас. И разглядел наконец собеседницу – за дверью стояла Катерина. В той же мешковатой юбке, явно на размер больше, чем требовалось, и в темной кофте, плечи закрывает большой серый платок, волосы собраны на затылке. Стоит, улыбается «лейтенанту», а сама вглядывается в темноту за его спиной, точно высматривает, нет ли в комнате еще кого-нибудь.
Вот ее-то и не было на том, казалось, прочно забытом снимке из семейного альбома. Память на лица у Стаса была потрясающая, раз поговорив с человеком, он бы запросто узнал его хоть через год, хоть через два, поэтому и опознал моментально всех «действующих лиц» со снимка. А черт знает, почему ее там не оказалось, может, на работе была или уехала куда-нибудь, к родственникам, например. Да какая разница, почему…
– Так затемнение же, – объяснила она, – чтобы бомбу прицельно не скинули. А у вас окна не завешены, арестовать могут. Лаврушин заложит, с него станется, – оглянувшись, шепотом предупредила Катерина, и спросила:
– Вы ведь с фронта приехали?
– Да, – сказал Стас, – с Западного, из-под Вязьмы.
– Как там? – точно тем же тоном, что и медсестра из санитарного поезда спросила Катерина. Стас уже приготовился ответить ей в том же духе, что и сутки назад, но ему и рта открыть не дали.
– Что ж мы в коридоре стоим, – Катерина отступила на шаг, качнула головой в сторону площадки:
– Может, у меня поговорим, товарищ лейтенант? Я картошку сварила, поужинаем.
И снова улыбнулась, пошла по коридору, оглядываясь, шла неслышно, точно парила над скрипучим полом, только чуть шуршали подошвы ее черных туфель. Стас закрыл свою дверь, поколебался мгновение, вспомнив и о брошенном планшете с ИЖ под картой, и о кобуре с ТТ. Нашарил ладонью на этажерке ключ, повернул в замке и пошел
