Лоухи встала перед идолом, тяжело вздохнула, закрыла глаза и вызвала в памяти воспоминание-видение Проруби.
Каждый человек знает, что умрет. Но только тун точно знает, как и где он умрет, если, конечно, не погибнет случайно раньше срока. Это подобно памяти наоборот. Как только юный тун начинает выходить из детского возраста, ему начинает сниться Прорубь. Сначала каждую ночь, потом реже, в мельчайших подробностях — чтобы через много лет (а туны живут гораздо дольше, чем люди), в старости, услышав Зов, тун не заблудился в своем последнем полете на север. Прорубь эта — Врата Хорна. Отдельные туны-колдуны, многознающие и твердые духом, могут обращаться к Той, кто ждет по ту сторону Проруби, и даже получают от Нее ответы на вопросы. Но этого нельзя делать безнаказанно.
Сначала мыслями, потом и духом, Лоухи перенеслась на Вечный Лед.
…Ночь, которая никогда не кончается. В небе полыхает северное сияние. Остроконечные, изрезанные играми ветра и мороза ледяные горы. В глубоких сколах, словно аметист, вспыхивает синий паковый лед. Переливаются отблески хаотического чередования световых потоков. Только вода Проруби — неподвижна и черна, как беззвездное небо. Здесь начинается дорога в Хорн, Ледяной Ад — единственное доступное тунам посмертие.
— Мать Калма! — воззвала Лоухи. — Явись, выслушай!
И вот видение вздрогнуло, ожило. У самых ног Лоухи побежали по воде круги, и навстречу ей всплыла гигантская белая косатка. Если Прорубь — вечность, то Алчущая Хорна — проводник и привратник. Косатка сделала медленный круг. Она ждала жертву. Как ни привыкла Лоухи к этому зрелищу, а все же ее снова охватил смертный холод. Как наяву, ей представилось: когда придет ее срок, Калма призовет ее туда, и она, сильнейшая из всех, покорно полетит, как тысячи тунов до нее; как упадет в эту черноту, как намокнут крылья, потянут в ледяную бездну, в невообразимые глубины…
А то, что она сейчас сделает — и уже не в первый раз, — многократно приближает этот день…
— Мать Калма, испей моей крови! Лоухи уколола руку обсидиановым ножом, и в воду закапала драгоценная кровь.
Северное сияние вспыхнуло и угасло.
Видение отступило.
…Лоухи открыла глаза. Она снова была в собственном гнезде. Но больше не было маленького грубого идола не стене. Перед ней, полускрытая густой тенью, стояла маленькая саамская старуха. У старухи была только половина тела — одна рука, одна нога, один глаз. Все остальное отсутствовало. Оно принадлежало Хорну.
— Яви милость, Калма-Смерть, — склонилась перед ней Лоухи. — Вопрос тебе ведом, цена уплачена.
Половина старухи долго молчала, пристально глядя на Хозяйку Похъёлы одним прищуренным глазом. Потом прошамкала:
— Герой придет из рода Калева. И исчезла.
Лоухи с трудом доковыляла до ложа и упала на него без сил. Ее сжигал изнутри мучительный холод, уколотую руку рвала боль. Вот когда пожалеешь, что в гнезде ни пуховых перин, ни защищающих от ветра пологов, а только жесткое старческое ложе из сушеных водорослей, тронутых инеем!
У порога громко захлопали крылья, заскрежетали когти о камень.
— Акка Лоухи!
— Не входить! — грозно крикнула она, собрав последние силы. Хозяйке Похъёлы нельзя показывать слабость. Особенно родичам. Со времен собственного предательства Лоухи никому не доверяла.
— Всё сама, всё сама! — проворчала она, когда холод и слабость слегка отпустили. — Вот она, хозяйская доля! Вас бы бросить в Хорн живьем, дармоедов!
Только теперь Лоухи ощутила забытое чувство — бесконечный, безмятежный покой. Ответ получен, настало время действовать. Она с кряхтением поднялась на ноги и крикнула:
— Найдите мне Рауни! Пусть немедленно летит сюда!
На том же самом утесе, только еще выше, в том месте, где плоский расщепленный край скалы далеко выдавался над морем, стояли на порывистом ледяном ветру несколько молодых тунов. Под ними галдел птичий базар, еще ниже море билось об острые каменные зубы, оставляя на них клочья водорослей. Теплое, щедрое море, полное рыбы.
— Вон она! — крикнул один из тунов. — Плывет сюда!
— Давайте! — эхом отозвался Рауни, распахивая крылья.
Двое приятелей опрокинули над ним бочку, и на плечи и спину туна хлынул поток теплого китового жира. Рауни зажмурился от удовольствия, когда медленные ручейки защекотали кожу, пробираясь между перьями. Какой дурак сказал, что туны не любят тепло? Да они ценят его так, как людям и не снилось. Каждый хранит в памяти ласковый жар материнского гнезда, выстеленного нежнейшим пухом с ее груди. Но ворвань была нужна Рауни вовсе не для того, чтобы согреться. Он расправил крылья, встряхнулся. Крылья стали как чужие — словно свои оторвал, а каменные приставил. То что надо.
— Она приближается! — тревожно сказал другой тун, глядя в море. — Поторопись!
Тяжело ступая и оставляя за собой липкий след, Рауни подошел к краю утеса и там завершил превращение. Помедлил, издал пронзительный вопль, согнав несколько десятков крачек с соседних каменных карнизов, и кинулся вниз.
Он падал как камень, чуть шевеля маховыми перьями. С оглушительным плеском врезался в волны — и вот он под водой, в туче веселых белых пузырьков.
Звуки отдалились, стали гулкими. Туна окружило зеленоватое, сумрачное пространство. Стаи рыб в полном изумлении удирали с его пути. Тун — под водой! Кому скажи — не поверят. Все равно что по доброй воле нырнуть белой сове!
Туны избегают воды. Даже на охоте, на лету выхватывая из моря неосторожную рыбу, внимательно следят, чтобы не накрыло волной. А теперь, в перьях, пропитанных вязким жиром, Рауни скользил под волнами легко, как морянка.
[10]
Вода сама держала его, выталкивала наружу. Едва успел погрузиться — и уже влечет наверх. Силуэты рыб внезапно прыснули в разные стороны. Кроме одного, самого большого, который направлялся прямо к нему.
А вот и косатка! Быстро же она подоспела!
Рауни рванулся, помогая воде, выскочил на поверхность, как поплавок, и изо всех сил забил крыльями. Они словно стали впятеро тяжелее. Понадобились все силы, чтобы оторваться от воды и взлететь. Косатка выпрыгнула из воды, раскрывая зубастую пасть, — но Рауни уже был в воздухе. Низко, редко взмахивая крыльями, он полетел к берегу. С утеса донеслись далекие вопли восторга. Юные родичи один за другим срывались с края и летели вниз, к нему. Снизу они казались крошечными комочками темных перьев.
Первый, самый маленький, летел чересчур быстро, почти падал. Оперение вспыхнуло на солнце сизым радужным отливом. Тун пронесся мимо него, вошел в волны, как стрела, — почти без всплеска.
Рауни опустился на ближайший торчащий из воды камень и с тревогой обернулся. Маленький тун долго не выныривал. Плавник косатки промелькнул неподалеку и исчез. Наконец шагах в ста показалась мокрая голова, раздался хохот. Тун взмахивал крыльями, но не мог взлететь. Тогда он широко раскинул на воде пропитанные жиром крылья и поплыл. Рауни узнал сестру и аж зашипел от злости.
