Из темноты раздался голос Глоссу Раббана.
— Бросьте мне конец, чтобы я мог причалить. — Шхуна вошла в пятно света. Раббан был покрыт потом и, несмотря на холод, сбросил с себя теплую штормовку. Кровь покрывала его руки, грудь и лицо.
— Мне кажется, что я убил штук восемь или около того. Две мелкие туши я приволок сейчас, но мне потребуется помощь, чтобы доставить к причалу остальные туши. Вы свежуете их прямо в доке или у вас есть для этого специальная фабрика?
Абульурд был потрясен до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. Канат выпал из его рук, как свернувшаяся в клубок змея. Перегнувшись через борт, Раббан сам схватил конец и обмотал его вокруг кнехта.
— Ты… убил их? — заговорил наконец Абульурд. — Ты их всех уничтожил?
Он посмотрел с берега на два трупа молодых китов, чьи тела матово поблескивали над водой. Кровь сочилась из многочисленных колотых ран. Шкура была содрана во многих местах и порвана. Глаза безжизненно зияли, словно торчащие из воды огромные блюдца.
— Конечно, я их убил. — Надбровные дуги Раббана пересекла зловещая морщина. — В этом заключается главный смысл охоты. — Он шагнул на причал из раскачивающейся шхуны и встал на пристани, словно ожидая, что сейчас его похвалят за совершенный подвиг.
Абульурд сжал и разжал кулаки. В его душе запылала столь непривычная для него ярость. Она клокотала и душила его — все же и в нем текла кровь баронов Харконненов.
По многолетнему опыту он знал, что промысел китов бьондакс должен проводиться во вполне определенных местах в определенное время, в противном случае стада будут впредь избегать тот участок, где происходил забой. Раббан же не имел ни малейшего понятия о принципах промысла и умел только управлять судном.
— Идиот, ты убил их в месте спаривания! — закричал Абульурд. От оскорбления Раббан вспыхнул до корней волос. Отец никогда не называл его так.
— На протяжении многих поколений они приходили в Тула-Фьорд воспитывать потомство и спариваться, а потом возвращались в глубокие арктические моря. Но у этих китов очень хорошая память. Генетическая память. Если кровь запятнала это место, они больше никогда не вернутся сюда. Они станут избегать этого места, как чумы, пока будут помнить бойню.
Он гнева и горя лицо Абульурда пошло багровыми пятнами. Его родной сын попрал все законы и правила, пролив в фьорд столько крови, что теперь ни один кит не вернется сюда много-много лет.
Раббан посмотрел на свои трофеи, плававшие за кормой шхуны, потом взглянул на фьорд, словно не слыша, что говорит отец.
— Кто-нибудь поможет мне или мне придется самому отправиться за остальными тушами?
Абульурд размахнулся и влепил Раббану затрещину, потом опустил руку и удивленно посмотрел на нее. Он впервые в жизни ударил сына.
Раббан навис над Абульурдом всей своей массой.
Еще немного, и он убьет кого угодно, даже родного отца.
Абульурд заговорил совершенно потерянным тоном:
— Киты больше никогда не вернутся сюда спариваться. Ты что, не понял этого, кретин? Все деревни, расположенные на берегу фьорда, существуют только за счет китобойного промысла. Без китов эти селения погибнут. За одну ночь они превратятся в деревни-призраки, люди покинут их. Киты больше не вернутся сюда.
Раббан упрямо замотал головой, не желая понимать тяжких последствий своей шалости.
— Почему вы так переживаете из-за этих людей? — Он взглянул на слуг, стоявших за спинами родителей, на мужчин и женщин, рожденных на Ланкивейле, на простолюдинов без голубой крови и перспектив — на деревенщину, на работяг. — В них нет ничего особенного, настанут трудные времена, но они как-нибудь выкрутятся. Это станет фактом их жизни.
Эмми посмотрела на Раббана и выплеснула наконец свои давно сдерживаемые эмоции.
— Как ты смеешь так говорить? Тебя было трудно простить за многое, Глоссу, но то, что ты сделал сейчас, превзошло по своей гнусности все остальное.
Раббан не испытал ни малейшего смущения.
— Как вы можете оба быть такими слепыми и глупыми? Вы что, не понимаете, кто вы? Не понимаете, кто я? Мы — Дом Харконненов! — проревел он, потом снова понизил голос:
— Мне стыдно быть вашим сыном.
Не говоря больше ни слова, он прошел мимо Эмми и Абульурда, вошел в резиденцию, помылся, почистил одежду, собрал свой скудный багаж и вышел из дома. Оставался день до того срока, когда барон разрешил ему покинуть Ланкивейль. Раббан решил провести оставшееся время в космопорте.
Все же трудно будет ему дождаться того момента, когда он вернется в мир, где его жизнь снова обретет смысл.
~ ~ ~
Человек, упрямо преследующий дичь там, где ее нет, никогда не достигнет успеха. Для достижения цели не всегда достаточно одного упорства.
Дзенсунни. «Мудрость странника»
За четыре года Гурни Халлеку так и не удалось узнать, где находится его сестра, но он упрямо не оставлял надежду.
Родители отказывались даже упоминать имя Бхет. Длинными бесцветными вечерами они продолжали читать Оранжевую Католическую Библию, выискивая в ней цитаты, с помощью которых они оправдывали свое скотское положение…
Гурни остался наедине со своим горем.
В ту ночь, когда его избили солдаты Харконненов и никто из односельчан не пришел к нему на помощь, родители в конце концов отволокли искалеченного сына в свой дом. У них не было никаких медицинских приспособлений, но суровая жизнь заставила научиться кое-каким приемам оказания первой помощи. Родители положили его на постель, мать, как могла, перевязала раны и вправила вывихнутые кости, а отец стоял у занавески и со страхом ждал возвращения патруля.
Теперь, четыре года спустя, шрамы, полученные в ту достопамятную ночь, придали грубость чертам Гурни; с угрюмого лица взирали на мир безрадостные глаза. Кости болели при каждом резком движении, напоминая о переломах. Однако как только Гурни мог двигаться, он выполз из кровати и отправился на работу. Выполнять свою часть задания. Односельчане восприняли его возвращение без комментариев, даже не выказав радость по поводу того, что теперь им больше не придется работать за Гурни.
И Халлек понял, что стал изгоем в родной деревне.
С тех пор он перестал ходить в таверну петь и по вечерам оставался дома. За несколько месяцев Гурни с большим трудом удалось отремонтировать балисет, но диапазон уменьшился, а тональность стала искаженной. Слова капитана Криуби жгли память Гурни, но он продолжал сочинять и петь свои песни дома, в своей комнате, а близкие притворялись, что ничего не слышат. От его лирики осталась только едкая сатира; но многие песни были навеяны тоской по Бхет.
Родители были настолько измождены и задавлены жизнью, что отказывались воскресить в своей памяти образ дочери, хотя слушали пение Халлека из соседней комнаты. Он же, несмотря на то что прошло несколько лет, продолжал живо помнить каждую черточку ее лица, ее грациозные жесты, ее льняные волосы, ее милое личико, ее нежную улыбку.
