Пытаться докричаться до пилотов было бесполезно. Пришлось смотреть за борт, в надежде натолкнуться взглядом на какую-нибудь характерную примету, и таковая не замедлила сыскаться — справа, в километре, ярко полыхнул золотом купол. Насколько мне было известно, лишь одна церковка в ближнем Подмосковье могла похвалиться столь необычным силуэтом — ибо иных желающих последовать чудачествам «Болдинского Отшельника» попросту не сыскалось. Забавно… до войны десятки, если не сотни, исследователей творчества Есенина с пеной у рта ломали копья над вопросом, что же заставило поэта избрать местом своего затворничества именно эту, имеющую столь знаменитую в истории литературной России тезку, деревушку… запомнил потому, что Юлия также интересовалась сей темой, но быстро охладела, выдав напоследок вполне конфуцианскую сентенцию: трудно понять логику гениев, особенно когда они ею не руководствуются.
Мы бывали здесь с ней… катались на лошадях… прятались от грозы на сеновале в соседней Голенищевке. Потом приютивший нас хозяин учинил торжественное чаепитие из огромного сработанного в прошлом веке тульского самовара. За чаем и плюшками нам довелось выслушать повествование о прошедших чуть ли не в этом самом доме юности и отрочестве Михаила Илларионовича… весьма занимательно, но после мне пришлось долго убеждать Юлию в том, что будущий князь Смоленский все-таки провел свои детские годы немного в иных краях, и, кажется, она на меня за это немного обиделась.
Глава четвертая
Нашей базой стала бывшая усадьба в двух километрах к югу от деревеньки Коноплино — полагаю, ее обитатели и были ответственны за тот факт, что на месте старинного особняка одиноко маячили лишь потемневшие колонны парадного входа и заросшие крапивой головешки. Зато уцелела большая часть хозяйственных построек, в которых, собственно, и расположился батальон.
Как я понимаю, единственным достоинством сего места являлась его близость к прямому и при этом не стиснутому лесом отрезку шоссе, на котором турбокоптеры без особого труда могли отрабатывать взлет и посадку «по-самолетному», то есть с пробегом. Правда, первую неделю к настоящим машинам — если не считать сам факт переброски — нас никто не подпускал. Логично… пока же мы не менее старательно репетировали процесс загрузки-высадки «в отсутствие объекта», постепенно доводя указанные навыки до автоматизма и, полагаю, попутно прививая личному составу стойкое предубеждение к любым методам передвижения, требующим отрыва от земной поверхности. Крайне поспособствовал сему оригинальный подарок, коим на второй день нашего пребывания здесь облагодетельствовал нас один из «Титанов», доставивший, согласно приказу комкора, ни больше, ни меньше, как подбитый аэровагон. Разумеется, все мало-мальски ценное с него было уже давно «социализировано», но корпус, если не считать цепочки пробоин от «эрликона», сохранился в целости. Пробоины были забиты затычками, после чего аэровагон был хитроумно установлен на шасси обнаруженного в одном из сараев в почти столь же непотребном состоянии комбайна и поименован «тренажером для личного состава аэромобильных войск типа тяни-толкай». Бурные аплодисменты, равно как и почетное право первым опробовать агрегат, адресуются лейтенанту Волконскому… и его взводу.
Выглядело сие следующим образом — предназначенный к «закланию» взвод, корча самые ужасающие мины, на которые только был способен, забирался внутрь, самозадраивался, после чего два оставшихся начинали что есть мочи дергать за приклепанные к углам корпуса цепи. Сил не жалел никто, — памятуя о собственных, как уже испытанных, так и предстоящих мучениях, а также о том, что для заподозренных в недостаточном рвении «полетное» время запросто может быть удвоено. Кроме того, для «избранных» был обещан дополнительный курс подготовки по обслуживанию ударных коптеров.
Звуковые эффекты полета пытались поначалу изображать с помощью десятка солдат с молотками, однако быстро выяснилось: primo, находиться на крыше тренажера в время «полета» почти так же неудобно, как и внутри. Secundo, лязга цепей и ударов при переваливании с боку на бок вполне достаточно.
К вечеру первого дня «тяни-толкая» личный состав батальона, за весьма редким исключением, щеголял чрезвычайно зелеными лицами и отличался не свойственным прежде равнодушием к еде, апатично ковыряясь вилкой в невиданном для фронтовиков деликатесе — макаронах с тушенкой. Общее же мнение сформулировал на этот раз — по причине отсутствия у бывшего моряка иных выражений, кроме «специфических морских терминов» — один из прапорщиков-смоленцев, заявив, что: средневековые инквизиторы были жалкими дилетантами, и вообще, если это «веселье» продлится больше недели, он, вслед за своими солдатами, начнет всерьез подумывать о переходе к синим.
Прапорщик недооценивал инквизиторов… вернее, он недооценил способность капитана Ерофеева учиться на примере своих средневековых собратьев по духу, — это мы осознали на следующий день, когда по приказу комбата был убран накрывавший «тяни-толкая» тент. То, что хуже грохочущей и раскачивающейся железной коробки может быть лишь аналогичная ей, но вдобавок еще и раскаленная железная коробка, ясно любому, но мало кто может вообразить, насколько хуже…
Неудивительно, что после такой тренировки настоящие полеты — когда они начались — были восприняты чуть ли не как отдых. Было их, правда, отнюдь не столь много, как хотелось, ибо часы моторесурса являлись едва ли не большей ценностью, чем человеческие жизни, но, наверное, в имеющих место условиях стоит сказать большое спасибо за сам факт их наличия.
Один из них мне, — да и остальным его участникам, полагаю, тоже, — запомнился особо…
Высадка прошла успешно, мы перекрыли норматив на целых восемь секунд и взвод просто валялся вдоль дороги, наслаждаясь запахами травы и недолгими минутами блаженного ничегонеделания. Неспешно же приближавшая фигура в привычной, беленого полота, рубахе и с карабином на плече вызвала поначалу лишь ленивое любопытство. Кто-то из нижних чинов заметил, что дедок еле переставляет копыта, не иначе как назюзюкался, на каковую фразу последовал столь же ленивый ответ: по такой жаре бродить вообще дело гиблое, а ежели борода спозаранку из дому выполз, то у него нынче ноги ровно колоды.
Между тем, подойдя на полсотни метров, дед, слегка расставив ноги, остановился точно посреди дороги и вскинул винтовку…
Потом один из унтеров, лежавших с того краю, божился, что четко различал, как черный, с круглым намушником, ствол никак не мог утвердиться, выписывая в воздухе кривую восьмерку, да и вообще неловко как-то он за ружье хватался…
Наверное, так оно и было… по крайней мере иного объяснения — почему он так затянул с выстрелом, у меня нет.
А взвод, как я уже сказал, был в слегка подрасслабленном состоянии и целых пять, наполненных удивленным возгласами и окриками типа «дед, ты че, спятил?», секунд протянулось до мига, когда на белой фигуре скрестились очереди сразу трех автоматов.
Через полчаса староста из соседней деревушки, опознавший по предъявленной винтовке и словесному описанию своего односельчанина Матвея Чурина, явился за телом убитого. Никто из стоявших вокруг солдат не сдвинулся с места, пока он бережно укладывал тело убитого на телегу… да и он не просил ничьей помощи, хмуро глядя исподлобья в ответ на такие же взгляды. Закончив укладывать, староста взял поводья и уже напоследок, не обращаясь ни к кому конкретно, просто глядя в пространство перед собой, произнес, что у покойника… Матвея… нонешней зимой, когда ваши отряд Проскурина по округе гоняли, дом напрочь разнесло… бомбой со «стрекозы чертовой». Разбирали всем миром… самого Матвея к утру едва теплого из погреба откопали, а зять с дочкой и трое внуков… от тех и схоронить, почитай, нечего было. Матвей два месяца тоже ровно неживой лежал… потом навроде оклемался, ходить почал… а седни, как «стрекозу» увидал… но-о, холера!
