— Можно, я войду?
Я молча шагнул влево.
На ней было что-то очень белое и прозрачное, почти ничего не скрывавшее, даже в тусклом свете коридорной лампады. А когда я закрыл дверь, она и вовсе стала похожа на привидение. Стройное такое привидение.
— Я пришла… пришла к тебе… — голос у нее дрожал и срывался. — Поговорить.
— Давай… поговорим.
— Там… когда ты сказал мне, чтобы я уходила, а сам остался… я сказала, что люблю тебя… так вот, это правда, слышишь! И сказала я это вовсе не потому, что ты мог погибнуть… но и поэтому тоже, я хотела, чтобы ты знал! А ты мне ничего не сказал, ни тогда, ни сейчас! Я люблю тебя, слышишь, лю…
Тут она осеклась, потому что я обнял ее и что было сил к себе прижал.
— Я люблю тебя, — шепчу. — Я тоже люблю тебя… тебя… Лаура. Любимая. Прости, что так долго не мог понять… ведь все так просто.
Смотрю — а она дрожит вся. Не может быть, думаю, чтобы Кара — и дрожала.
— Любимый, — шепчет, — милый, самый дорогой. Как же я тебя сначала ненавидела — и как потом… хотела.
— А уж как я тебя ненавидел — просто слов не было.
Коснулся я ее губами — осторожно, едва-едва, а она все равно словно от удара вздрогнула. И меня тоже словно ударило. Целую ее, губы, щеку, плечи — всю — и никак остановиться не могу. А она только стонет тихонько.
— Сергей, — шепчет, — ты мне только больно не делай. Прошу тебя.
— Рыжая ты моя глупышка, — шепчу, — тебе уже никто на свете больно не сделает, даже ты сама. Уж я-то об этом позабочусь.
И казалось бы — сидим на тонкой, грязной циновке, на холодном каменном полу, а в двух шагах — руку протянуть — кровать роскошная. Да только эти два шага, как тысячи, а счастье — вот оно, рядом, такое любимое, нежное — и не дрожит больше.
И уснули мы в ту ночь под самое утро.
А проснулся я уже на кровати и проснулся оттого, что за запертыми ставнями сверкнуло, грохнуло — вскочил, автомат на стене нашариваю, и вдруг сообразил — да это же гроза!
Подошел, приоткрыл створку, и сразу же холодными брызгами в окно сыпануло. Ну точно — гроза.
Закрыл я ставню обратно, осторожно, на цыпочках, по полу до кровати проскакал, закопался обратно под одеяло — Кара шевельнулась, пробормотала что-то. Я ее приобнял, прижал — спит.
А за окном дождь вовсю стучит. И молния — ша-арах! — совсем рядом с замком ударила, даже сквозь щели в ставнях всю комнату высветила, светом залила, словно ракета осветительная.
Забавно. Я даже и забыл, что молния вот так высвечивать умеет.
Больше так близко не било. Основной — чуть было не сказал «бой» — где-то в километре к востоку развернулся.
А я почему-то вспомнил, как вот так же год назад лежал в землянке мокрый, голодный, уставший после поиска хуже любой собаки. И тоже лил дождь, и ворочались вдали ленивые раскаты — только это был не такой гром, а просто наш артполк пытался нащупать фрицевскую батарею стапяти-, за которой мы и ходили, да так и вернулись с дыркой от бублика.
Только я не спал, и Витя Шершень рядом тоже сопел слишком уж ровно — а во сне он всегда начинает что-то бормотать и даже иногда чего-то слабо вскрикивать. И вот мы оба лежали и слушали, как Андрей Веретенников пытается что-то сказать молоденькой связисточке, хотя она уже две недели смотрит на него такими глазами.
Ну да, а на парте, которую мы возили вместо стола, стояла гильза от сорокапятки, и стены у землянки были сосновые, и дождь понемногу просачивался сквозь все три наката и кап-кап-кап…
Потом пришел старшина Раткевич, тоже мокрый, даже усы обвисли, злой как черт, и погнал всех к капитану, а на Андрея со связисткой еще и наорал.
А через неделю связистку ранило при бомбежке, и Веретено ходил сам не свой, хотя все его утешали — жива ведь, ранена, не убита же, — пока не получил из госпиталя мятый синий треугольник.
И я снова лежал, уставившись в белый полог над головой, только на этот раз все было по-другому. И хоть та боль никуда не пропала, но она ушла вглубь, уступила место другому чувству, такому… всеобъемлющему, вот. Та, что лежала сейчас рядом, уткнувшись носиком в плечо и разбросав рыжие волосы, — была для меня всем миром, и ничего другого мне не было нужно — лишь вот так лежать и знать, что с нами не может случиться ничего-ничего плохого.
Когда закончится война… мы будем так же просыпаться ночью от раскатов грозы.
Вскакивать с кровати, хватаясь за стенку, — а под рукой будет ворс ковра. И сонный мозт будет мучительно долго осознавать, что ходящая ходуном от близких разрывов землянка с коптилкой из сплющенной снарядной гильзы — в прошлом.
Так будет, я знаю. Обязательно. Может, не со мной, но с другими — будет.
Потом я снова заснул, а потом было утро, а утром мы с Карой снова… в общем, к комбригу я пошел где-то в полдесятого.
Думаю, если кто в замке и не знал, что произошло этой ночью в моей комнате, то при одном взгляде на мою радостно-обалденно-счастливую рожу все становилось просто и понятно, как прямой угол. И все мои попытки перестать краснеть и навесить на себя непроницаемую маску оканчивались полным пшиком. Даже обидно. В смысле, я бы обиделся, не будь настолько счастливым.
— Разрешите, товарищ комбриг?
В кабинете у Клименко куревом пахло, но непривычным. Не доводилось мне до сих пор такого запаха нюхать. Аромат-с.
— Заходи, разведка.
Сам товарищ комбриг на стуле развалился, а в правой руке у него был короткий, толстый окурок… сигары! Ну да, а вот и ящичек на столе — видели мы такие ящички пару раз, знаем.
Интересно, думаю, это его принцесса премировала за успешное завершение операции или просто совпадение?
— Ну ты, Малахов, и учудил вчера! Всю, понимаешь, торжественную церемонию скомкал! — грозно так рычит комбриг, а у самого рот до ушей. — Они ж тебя чуть ли не в святые производить собрались!
— Рановато меня в святые, — говорю. — Пока по земле с автоматом хожу, а не по облакам с арфой.
— Ты мне еще шутки пошути! Я, между прочим, тебя вчера еле-еле прикрыл. Но сегодня…
Клименко старый окурок о чернильницу черепастую затушил и сразу за новой потянулся. Взял, ножом — а я-то гадал, чего у него нож на столе валяется! — кончик аккуратно смахнул, прикурил от длинной спички, выдохнул облако кубометра на полтора — ну вылитый кот после сметаны, только не мурлычет.
— …сегодня ты у меня будешь, как болванчик китайский, стоять и кивать. Что б они на тебя повесить ни вздумали!
— А может, — предлагаю, — лучше сразу всех собак на шею — и в пруд головой!
— Не дождешься! — рычит Клименко. Даже привстать было собрался… посмотрел на меня, вздохнул, сигару — недокуренную! — в сторону отложил. — В общем так, — говорит. — За то, что ты сделал, что принес, тебе, Малахов, мое бескрайнее спасибо… тебе и ребятам твоим. Живым и тем… тем еще и вечная память. Это первое. А второе — есть для тебя, разведчик, новое Задание. Важное. Важнее всего, что ты за всю свою жизнь делал.
