- Возможно… - задумчиво ответил Богданов. - Может быть,
вы и правы, Катя… А вы сами боитесь смерти?
- Боюсь. У меня дети маленькие, Глеб Борисович, я
должна их вырастить, поэтому ранней смерти мне хотелось бы избежать.
- Но если следовать вашей логике, то какая разница, в
каких условиях будут расти ваши малыши, ведь они тоже рано или поздно умрут,
как ни кощунственно это произносить.
Глафира Митрофановна боязливо оглянулась и быстро
перекрестилась. Как можно такие вещи матери говорить? Хоть и любит она Глебушку
безоглядно, хоть и не нравится ей Катерина, разлучившая Васенькиных родителей,
но уж где он не прав - там не прав, и возразить нечего.
- Я все понимаю, Глеб Борисович, голубчик, я вижу, что
Васина история несовершенна, она не дает ответов на множество вопросов, у нее
концы с концами не связаны, но мальчик задумался, вы понимаете? Это же очень
важно, что он задумался и даже сделал первый шаг: попытался построить теорию,
которая избавляет от страха смерти. Эту теорию можно додумывать, достраивать,
доводить до логического конца и полного совершенства, но ее нельзя отвергать на
корню. Если хотя бы часть его истории войдет в книгу, он поверит в себя и
начнет работать уже серьезно. А вдруг он станет тем лекарем, который избавит
людей от страха смерти? Подумайте, ведь только от нас с вами сегодня зависит,
будет у Васьки такая возможность или нет.
- Ну хорошо, - Глафира услышала звук отодвигаемого
кресла, видно, Глебушка встал, - считайте, что, вы меня уговорили. Вы хотите,
чтобы спектакль состоялся завтра?
- Да, пожалуйста. Только…
- Не надо меня учить, дорогая, уж в чем, в чем, а в
этом у меня опыта побольше, чем у вас. И будьте готовы к тому, что вашего
Васеньку я как следует повожу мордой об стол. Не возражаете?
- Не возражаю. Так будет даже лучше. И правдоподобнее.
Спасибо вам, Глеб Борисович. Я была уверена, что вы меня поймете.
- Не благодарите меня, я пока еще ничего не сделал.
Благодарить будете потом, если все получится так, как вы
хотите. Глаша!
Глафира пулей выскочила из каминной залы в прихожую.
- Тут я, Глебушка. Можно убирать со стола?
- Можно, можно. Мне пора одеваться. И ты не
засиживайся, ты же сегодня пораньше домой собиралась.
Жаль, что мне в другую сторону ехать, я бы тебя подвез.
Но мне не по пути, а опаздывать нельзя.
- Глафира Митрофановна, вы где живете? - спросила
Катерина, зашнуровывая высокие ботинки.
- В Коптеве, - откликнулась та, проворно собирая чашки,
тарелки и блюдца на поднос. - От "Войковской" на трамвае пять
остановок.
- Михалковская улица там недалеко, кажется?
- Да прямо рядом, Михалковская - это ж Коптево и есть.
А тебе зачем?
- Если хотите, я вас отвезу, мне на Михалковскую нужно
по делу.
- Так я не готова еще, - растерялась Глафира. - Мне
чашки вот помыть надо…
- Ничего, я подожду, время есть. Ну как, поедете со
мной?
Глафира заметалась. С одной стороны, на машине после целого
дня работы проехаться до дому куда как приятнее, чем давиться в переполненном
метро и в битком набитом трамвае, ноги-то хоть и крепкие пока, а все одно не
молодые. Но с другой стороны, не любит она Катерину, и ехать с ней вдвоем -
мало радости. Хотя справедливости ради надо признать, что сегодня Катерина
старую домработницу приятно удивила тем, что так горячо вступилась за Васечку.
Может, не такая она и плохая, а что мужа от живой жены увела и семью разбила,
так надо еще посмотреть на ту жену и на ту семью, может, она, семья то есть,
доброго слова не стоила, на ладан дышала, на корню разваливалась. Васечку
только жалко, жил себе поживал при отце с матерью и вдруг в одночасье остался
один-одинешенек. Двадцать лет - это что, возраст? Даже Глебушка в двадцать лет
еще ребенком был, а нынешние-то - они совсем инфантильные (очень Глафире
Митрофановне нравилось это слово).
Однако с другой, опять же, стороны если посмотреть, так
Васечка и не жаловался, наоборот, только рад был, что ему самостоятельность
дали проявить и никто над душой не стоял. Так все-таки ехать или не ехать?
- Поеду, - решилась старуха, - ты меня подожди, я
быстро.
Богданов поблагодарил Катерину и ушел, такой немыслимо
красивый и статный в своем длинном плаще поверх смокинга, с густой серебряной
шевелюрой и ухоженным смуглым лицом, казавшимся рядом с белоснежной сорочкой
совсем коричневым, а Глафира помчалась на кухню мыть посуду. Катерина терпеливо
ждала, сидя в прихожей на стульчике, на который она присела, надевая ботинки,
да так и осталась.
Давно Глафире Митрофановне не приходилось стоять в
московских пробках. Это и понятно, ведь она на машине не ездит, все больше
пешочком или на городском транспорте передвигается. Конечно, частенько бывает,
что Глебушка возвращается домой поздно, водителя не отпускает и отправляет
Глафиру домой на машине, если она еще не ушла и не остается ночевать, но
вечером дороги не очень загружены, и доезжает она довольно быстро. О пробках
она много и часто слышала от Глеба Борисовича, от других людей, приходящих в
дом, и по телевизору, а самой испытать как-то не привелось.
Ох и муторное это, оказывается, занятие! И как у людей
нервов хватает? Катерина вон сидит как ни в чем не бывало, даже не поморщится,
думает о чем-то своем.
Ну так и Глафира о своем подумает. О Глебушке, например. Что
у нее еще есть своего? Мужья померли, деток бог не дал, в Глебушке вся ее
жизнь. Плохо, что один живет, словно бобыль какой, а ведь и двоюродный брат
Гриша жив-здоров, и жены были, и сын от первого брака, и дочь от второго, и
внуки - сын-то давно женат, уже и развестись успел. Вон родни сколько, а Глебушка
все один, все один… Никого не признает, никого не любит. Проницательная и
мудрая Глафира Митрофановна подозревает, что Глебушка и себя-то самого не очень
любит. И никому, кроме старой няньки-домработницы, не верит. Это ж надо было
так свою жизнь искалечить!
До этого места мысли Глафиры Митрофановны доходили каждый
день, но дальше не двигались, потому как начиналось в ее душе смятение, похожее
на Тяни-Толкая из детской сказки. В одну сторону тянула безусловная преданность
и безоглядная любовь к своему питомцу, которого молоденькая Глашенька еще
тринадцатилетней девчонкой на руках носила, колыбельные ему пела и в мягкую
розовую попку целовала. В другую же сторону тянули сомнения: а прав ли он?
Может, все же погорячился Глебушка, дал волю напрасным подозрениям и обездолил
себя, хотя мог бы жить, окруженный семьей, детьми, внуками… Всей правды Глафира
не знала, но ужас-то в том, что и Глебушка этой самой правды до конца не знает,
вот и мучается. И она вместе с ним. Ведь Илюшеньку, первого сына Глеба
Борисовича, она тоже вынянчила, и привязалась к мальчонке, и любила его уже за
одно то, что был он Глебушкиной кровиночкой. А потом, когда все случилось,
Илюшенька перестал бывать у отца. Он бы приходил, он не злопамятный, наверняка
давно отца простил, да Глебушка не пускает. Нет, не так, конечно, впрямую от
дома не отказывает, но и не приглашает, пускает, но редко и уж тогда, когда
совсем нельзя не пустить. На свой день рождения, к примеру, когда все приходят
поздравить, или перед Новым годом, когда принято подарки дарить. Но сухо
держится отец с сыном, разговаривает коротко, в глаза не глядит. А все из-за
чего? Из-за собственной дурости. Как ни любила Глафира Митрофановна Глеба
Борисовича, а поступки его оценивала объективно и критично, хотя
полусестринская-полуматеринская любовь ее от этого меньше не становилась. Очень
ей хотелось оправдать Глебушку, но она понимала, что если в истории с братом
Григорием непонятно кто виноват и виноват ли вообще хоть кто-то, то уж в
истории с Илюшенькой виноват только сам Глебушка и больше никто. А теперь все
это на Ладе отзывается, хотя девочка вообще ничем перед Глебушкой не
провинилась. Если бы он спросил у своей старой няньки совета, она бы ему,
конечно, много чего сказала, но не таков ее Глебушка, чтобы у кого-то совета
спрашивать, всю жизнь был своевольным и упрямым, только своим умом жил.
