— Постой, постой! Так там и впрямь была драка? Я-то думал, Энгус погиб в честном бою.
— Какой честный бой, когда они по земле катались?! А потом тард вдруг вскочил и бежать. Смотрят, а Энгус лежит не шевелясь, а нож тарда торчит у него в спине.
— Кинни, стой! Повтори-ка еще раз!
— Что повторить?
— Ты сказала в спине. Ты точно знаешь?
Она посмотрела на меня в замешательстве:
— Н-ну, Ив! Я же там не была. Говорили, что в спине, вот я и повторяю тебе…
— Золото ты мое! — Я нежно поцеловал ее макушку и вздернутый носик. Она пихнула меня кулачком в грудь.
— Бесстыжие твои глаза! Битый час меня выспрашиваешь про какую-то распутную девку.
— Кинни, если дом останется за мной, приезжай и живи сколько хочешь! Только не болтай пока о том, что я у тебя был.
— Очень нужно! — проворчала она. — Сам ведь знаешь прекрасно, что не приеду.
«Прости меня, сукина сына, — хотелось мне сказать. — Прости меня, выродка. За то, что ничего не могу тебе дать, а беру, не стесняясь». Но я промолчал. Что толку в покаянных словах?
* * *
На Кривую площадь я пришел уже в темноте.
Огромное серое здание Пьяного Рынка, где продавали днем южные вина, выступало за черту домов, и оттого площадь приобрела форму разогнутой подковы или, если угодно, сморщенной почки.
Я подгадал время так, чтоб оказаться здесь как раз между двумя обходами городской стражи, — знал, что меня никто не потревожит. Я сел на теплые пыльные ступени и стал думать о том, как жила эта площадь день за днем, год за годом.
Задачку я себе придумал, скажем прямо, нелегкую. Эти камни видели немало драк, и не один Энгус простился на них с жизнью. Но рядом со мной сейчас сидела Ида, сложив руки на коленях, глядя в ночь туманными глазами, и лучшей поддержки нельзя было придумать. Для нее я снимал время слой за слоем, уходил все глубже в серый водоворот, вел ее сквозь дождливые и солнечные дни, сквозь клубы пыли, поднятые скрипучими колесами телег, сквозь курчавое море овец, пахнущих молоком и мокрой шерстью, мимо грубых рук, отсчитывающих белесые стертые монеты, отчеканенные лет двадцать назад, рук, в складки которых навечно въелась земляная пыль, мимо кожаных мехов, пахнущих кислым вином, мимо вина, пахнущего овечьей кожей и зеленоватой медью чарок.
И вот наконец что-то мягко толкнуло меня в плечо. Я замер, балансируя на краю песчаной воронки времени, и увидел две серые фигуры, плясавшие с рапирами в руках странный беззвучный танец. Вот я и схватил тот день за шкирку. Теперь нужно запустить его заново. Я встал и вышел на площадь и тут же отпрянул назад — что-то тяжелое, горячее, пронеслось мимо меня. Сталь, которая искала мое сердце.
Теперь я мог рассмотреть сражающихся поближе. Тард оказался похожим на того, которого я видел рядом с Идой, а Энгус был настоящий молодой аристократ — смуглый, черноглазый, точеный. Ну да меня сейчас больше интересовали их души.
Осторожно, чтобы не попасть под удар клинка из прошлого, я приблизился к тарду и слился с ним.
Меня только что обидели. Грубо. Гадко. Настолько, что я почти не чувствовал злобы, одну только боль и усталость. Хоть сто лет проживи с асенами, они всегда будут смотреть на тебя, как на пса. И уйти от них некуда, и жить невозможно. Этот заносчивый дурак знать не знает, кто я ему, но готов сжить нас с отцом со света просто так, за светлые волосы, за другой покрой платья. А главное, за то, что мы осмелились жить там, где живут лишь благородные асены.
Рассвирепел я только тогда, когда этот петушок выбил у меня рапиру. Ну что ж, ему ж хуже. Он небось никогда ничьих кулаков не пробовал. Сейчас я расквашу его тонкий аристократический нос о мостовую. Пусть узнает вкус своей крови. Я отступил, перехватил его руку и с большим удовольствием врезал ему под ребра.
А он вдруг как-то разом обмяк и стал валиться на меня. Я отступал, а он все падал и падал, изо рта текла темная струйка, он цеплялся за мою одежду, а потом разжал пальцы. И тут я увидел нож и кинулся прочь отсюда.
Ну да, прочь! Вокруг одни асены. Они меня быстро успокоили чем-то тяжелым.
Так, очень хорошо. Обвиняемого мы выслушали. Теперь второй кусочек истории.
Я отступил на полвитка назад и соединился с женихом Кайрен.
И тут меня взяла в тиски такая холодная безнадежность, по сравнению с которой все обиды тарда были просто слезками чумазого малыша.
Мир рушился. Мой любимый, родной, сросшийся намертво с моей плотью мир распадался на моих глазах, и я знал, что ему никогда уже не воскреснуть, не засверкать, как прежде, всеми красками. Моя Лайя была всего лишь мертвым муляжом, призраком той чудо-Лайи, Благоуханной Земли, где я прожил девятнадцать лет с привычным ощущением счастья.
Я защищался, отступал, атаковал, не думая, не заботясь о себе, просто потому, что все еще оставался асеном. Асеном без Лайи.
И когда злая сталь вошла между ребрами и смертная истома навалилась на меня, я успел обрадоваться: я умираю первым. Я не увижу, как погибнет моя земля.
Я вернулся назад. Я сидел на ступеньках, обливаясь кровью и потом. Кровь, впрочем, текла всего лишь из закушенной губы.
Жаль, что Дирмед даже не догадывается, какие силы я привел в движение для того, чтоб выполнить его приказ.
Но теперь я знал, что сказать Кайрен.
* * *
Семь часов спустя я уже сидел в маленькой, нагретой солнцем приемной Храма Тишины. Кузина завтракала и должна была вот-вот спуститься.
Остаток ночи я потратил на то, чтоб добраться сюда, и теперь, прислонившись к стене, тихо подремывал. Но странности мои, растревоженные ночным приключением, все еще колобродили. И я, вместо того чтобы мирно смотреть сны, вновь незаметно для себя самого нырнул вглубь песчаной воронки.
Не стало отштукатуренных стен с узором из голубых цветов под потолком, засушенных букетов в глиняных горшках, солнечных квадратов на полу.
Полтора века назад цереты учили здесь своих детей. Снег бился в затянутое бычьим пузырем окно. Скрипели старые половицы под ногами тощего, желчного учителя, скрипели узкие ставни под порывами ветра, скрипели самодельные тростниковые перья. Потрескивали лучины, мальчишки щурили глаза, вслушивались в непонятные слова старых книг.
У одного из них рукава были вечно перемазаны глиной. Ему часто попадало за это тонким ивовым прутом по пальцам, потому что не беречь одежду, подаренную Богом, — грех. У него была длинная челка, она падала на лоб, и он смотрел на мир из-под нее, чуть наклонив голову, как умный пес.
На его земле творилось тогда странное: приезжали люди, одетые в проклятые разноцветные одежды, перекликались между собой гортанными голосами. Цереты прятались по домам, но все же льнули к своим окнам-щелям — любопытство побеждало страх. Иногда на горизонте вставали черные столбы дыма. Иногда целые семьи вдруг снимались с места, наваливали на телеги все добро и уходили куда-то. Он спрашивал старших, что это за дым, куда уходят люди, но ему велели молчать и ждать, когда он подрастет. И он молчал, но тревога не оставляла его, и он все время украдкой, под столом, мял в руках комок глины.
