— Ну заткнусь, — агрессивно отвечал Иосия, — а толку-то? Он же твой друг — пусть подыхает?!
Игорь смерил Иосию презрительным взглядом. Но когда прибыла, передаваемая из рук в руки, плошка с водой, поить Митрохина, несмотря на его мольбу, он поостерегся, а только смочил лицо старлея мокрой тряпочкой, лоскутом от рукава собственной нижней рубашки.
— Подожди, подожди, — приговаривал Бабаев, — пить тебе нельзя, — он смочил Митрохину и губы, заметив при этом, что Иосия продолжает наблюдать за ним и снова улыбается.
Вспышка внезапной нетерпимости к этому парнишке у Игоря погасла, но он никак не ответил на улыбку.
— Игорек… — зашептал Митрохин; глаза его блестели, выдавая сильный внутренний жар. — Игорек… ты помнишь… ты был там, да?.. Он жив?.. Скажи мне, он жив?..
— Кто?
— Товарищ Сталин…
— Он жив, — солгал Игорь, и отметил, что Иосия одобрительно качнул головой, поддерживая эту праведную ложь.
— Значит, все хорошо… все хорошо, курсант… вольно… можно оправиться… — Митрохина затрясло; горячими пальцами он схватил Игоря за руку. — Как холодно… как здесь холодно… А я-то подумал было: кончено все… кончился Корпус… Все на волоске висело… на волоске, Игорек… ты… представить не можешь… Нас перебросили… в последний момент… Уже рушилось все… У нас был приказ… остановить коррекцию… Ошибка… сбой в «Эталоне»… или диверсия… Враги… они, знаешь… Люба… Люба… Я не вижу тебя, родная… Где ты, Люба?.. — глаза его закатились; он снова бредил.
Ночью Митрохин умер. И Игорь, задремавший все-таки в неудобной сидячей позе, проспал этот момент. А когда проснулся, то даже не понял сразу, почему горячие пальцы любимого старлея, до сих пор сжимавшие его руку, теперь холодны. Но когда все-таки понял, то закричал, чем немедленно разбудил соседей, вызвав поток вялой сонной брани.
Утром Игоря повели на первый в его жизни допрос. Имени его ни охрана, ни следователь не знали. Потерялись в суматохе последних дней и сведения о том, откуда и как Игорь попал сюда в камеру: люди, которые знали это, были уже мертвы. Потому «голубые фуражки» просто вошли и приказали Игорю идти с ними. Куртку корректора Бабаев оставил под телом Митрохина. А когда он уходил, Иосия, что-то там про них со старлеем сообразивший, приподнявшись и не глядя в его сторону, шепнул:
— Назовись мной. В бардаке не разберут.
И хотя Игорь перед тем и не допускал подобной возможности, он поступил именно так, как посоветовал ему Иосия Багрицкий.
17 октября 1966 года (год Лошади)
Основной вектор реальности ISTS-63.18.K
Ей сказали, что это будет сеанс психотерапии. Она кивнула безучастно.
Ее провели в кабинет и велели сесть в кресло. Потом на какое-то время оставили одну.
Она огляделась. Высокий потолок, паркет, драпировки: белое, голубое, красное. Всадник, поражающий копьем уродливого зверя, — герб. Ей нужно было привыкать к этой новой для нее реальности, к новым декорациям, к новой атрибутике мира; это являлось главной ее задачей на ближайшие годы при условии, конечно, если собиралась она жить дальше. Но пока не решила еще она, а стоит ли ей жить?
Звеня шпорами, в кабинет вошел врач-психотерапевт. В другом состоянии она удивилась бы: вошедший внешним своим видом ничем не напоминал врача — скорее, он был похож на кавалергарда времен Екатерины Великой: усы, эполет на левом плече, палаш, ордена — все честь по чести. Но и это ей было безразлично. Врач в белом халате или кавалергард — какая, в сущности, разница? Кавалергард уселся в свободное кресло напротив Веры и с минуту, прищурясь, молча ее разглядывал, изучал.
— Здравствуйте, Вера, — сказал наконец он с заметным акцентом. — Здравствуйте, дорогая моя. Как вы себя чувствуете?
Голос его оказался на удивление мягким и, несмотря на акцент, приятным. Вера недоверчиво посмотрела на кавалергарда. Тембр и интонация, с которыми он начал беседу, неожиданно напомнили ей манеру беседы отца. Кавалергард улыбнулся ей, подкручивая ус.
— Merci, — сказала она сделав усилие. — Я чувствую себя хорошо.
— Меня зовут Михаил, — представился кавалергард. — Если полностью, то — Михаил фон Шатов, барон Приамурский. Но вы можете называть меня просто Михаилом. Мне это будет приятно. Да и вам должно быть проще. Я назначен вашим лечащим врачом и в первую пору — наставником. По всем интересующим вас вопросам обращайтесь ко мне без стеснения. Я постараюсь ответить на любой из них. Конечно же, в пределах своей компетенции. Но прежде, Вера, нам нужно познакомиться поближе. Вы не возражаете?
Она молча покачала головой. Лечащий врач, наставник… Верой снова овладевала апатия: какая разница, кто он и зачем он?
— В общих чертах, — продолжал фон Шатов, барон Приамурский, — я знаю вашу историю; знаю, что произошло с вашим миром. Но мне рассказали об этом другие люди. А теперь я хотел бы послушать вас. Мне кажется, так я лучше сумею понять ваше состояние сегодня. Вы расскажете мне?
— Это был ад, — сказала Вера недрогнувшим голосом. — Зачем вам знать подробности?
— Меня вовсе не подробности интересуют, — ответил фон Шатов. — Меня интересуют ваши субъективные впечатления. Для меня они гораздо важнее.
Вера не имела сил спорить. Она кивнула и, глядя в пол, очень медленно начала свой рассказ:
— Все рухнуло… malheur… Я сидела в своей комнате… Завтра у меня должен быть экзамен, я должна была s'apparěter ă exsamen… Экзамен по новейшей истории. Я как раз читала восемнадцатый билет. Вопрос: военный переворот тридцать восьмого года, убийство Сталина, изменение геополитического баланса, первые решения Временного военного правительства… Вопрос сложный. Я готовилась. Apres погасло солнце. Не как при затмении… Разом… Мне вдруг стало очень больно. Боль во всем теле… Мне было больно и страшно, потому что вокруг было темно, и я подумала, что наш дом рухнул и теперь я погребена заживо… — Вера замолчала, сжимая и разжимая пальцы.
Наступила пауза.
— Что было потом? — напомнил о себе фон Шатов.
— Потом?.. — Вера словно очнулась. — Потом появился свет. Tout ă coup, вдруг… И даже не свет — огонь. Как ярко-желтые полосы. Зажглись в воздухе — совсем близко, рядом. Бесшумно, страшно… И затряслась земля… Полетели искры… Но холодные, от искр не было жара… Я звала отца. Но никто не откликался. А полосы удлинялись. Искр летело все больше. Целый сноп искр. И странно — они ничего не освещали, эти искры… Я не видела в их мерцании ни комнаты, ни стола, ни конспектов… Я снова звала отца… Но опять никто не откликнулся. И в какой-то момент полосы слились, и в темноте словно открылось окно… Там, en delá de… по ту сторону, за окном было море, берег и голубое небо. И на прибрежной гальке стоял человек, седой, с суровым лицом… в военной форме… и звал меня по имени. Я подумала, что это смерть пришла за мной… А он протянул мне руку, и я шагнула туда, на берег… И мне показалось… да, показалось, только показалось… Я увидела отца и Владимира Николаевича, это excellent ami… друг нашей семьи, командарм второго ранга. Они сидели в кабинете отца, пили кофе, говорили… потом в пространстве образовалось такое же окно, только за ним не было берега. Там были трое в таких костюмах… у нас такие надевают команды дезактивации на атомных энергостанциях… только у этих они были пятнистые зеленого цвета… в руках у них было оружие. Они прыгнули через окно в комнату. Владимир Николаевич успел выхватить пистолет, но выстрелить… он уже не успел… Потому что эти… они стали стрелять… раньше… И отец… Папа!.. Папа!..
