Уэсли недоверчиво покачал головой, и я разозлилась.
— Послушай, мне все равно, веришь ты или не веришь, просто скажи…
— Тамара, я тебе верю, я не верю в дневник. Понятно?
— Понятно. Я тоже не верила.
— Ладно… Сегодня в десять я сбежал от Артура. Сначала мы разделились, и я занимался орешником с южной стороны. У нас проблемы с орешником. — Он повернулся к сестре Игнатиус: — Поэтому мы хотим поднять пэаш земли до шести и срезать лишние побеги…
— Уэсли, заткнись… — прервала я его.
— Конечно, извини. Я все время думал о том, что ты мне сказала, поэтому пошел к твоему дому и спрятался снаружи под кухонным окном. И все слышал. Розалин сначала заговорила о своей маме, о том, как ей становится хуже. У нее ведь рассеянный склероз. Она задала папе несколько вопросов, попросила кое-какие советы. Думаю, она попросту тянула время.
Я кивнула. Его рассказ соответствовал тому, что я узнала от сестры Игнатиус, значит, Розалин не врала мне о своей матери.
— Я ужасно злился на папу. Мне хотелось накричать на него, погнать его наверх. Но как только он заявил, что идет к твоей маме, Розалин сразу перевела разговор на нее. Папа очень хотел подняться наверх, чтобы осмотреть твою маму, но тут Розалин проявила недюжинную настойчивость. Она сказала, что…
Уэсли умолк.
— Говори, Уэсли, ничего не скрывай от меня.
— Обещай, что не будешь злиться, когда я скажу, и потом мы вместе что-нибудь придумаем.
— Ладно, ладно, — нетерпеливо произнесла я.
— Хорошо. — Теперь он заговорил медленнее, не сводя с меня внимательного взгляда. — Розалин сказала, что такое уже случалось раньше. Что твоя мама склонна к депрессиям и время от времени впадает в подобное состояние, как бы отгораживаясь от окружающих…
— Вранье!
— Послушай, Тамара. Еще она сказала, что твои папа и мама всегда держали это в тайне от тебя и ты ничего не должна была знать. Она сказала, будто твоя мама принимает антидепрессанты, и самое лучшее — это оставить ее в покое, мол, пусть побудет одна в своей комнате, пока не пройдет депрессия. Она сказала, что они всегда так поступали.
— Вранье! — вновь оборвала я Уэсли. — Все это неправда! Чертова неправда! Мама никогда такой не была. Она, она… черт, твоя Розалин — завравшаяся сука. Как она смеет говорить, будто папа что-то скрывал от меня? Я бы знала. Я ведь жила с ними, я видела их каждый божий день. Она никогда такой не была. Никогда!
Я шагала туда-сюда, я кричала, и кровь бурлила у меня в жилах. От злости я готова была разорвать небо в клочья. Оказалось, что у меня нет никакой власти над моей жизнью и я совсем ничего не могу сделать. Тогда я спросила себя: могло ли так случиться, чтобы я не заметила ничего странного в мамином поведении? Или странности были, просто я ничего не помню? Неужели я была такой скверной дочерью, что меня ничего не стоило обмануть? Я вспоминала давние уик-энды — и ничего не приходило мне в голову. Вспоминала, как мама едва заметно улыбалась папе, как она никогда не радовалась ему, в отличие от других мам, как ничего не дарила ему. Нет, это ничего не значит. Просто она неэмоциональная, никогда не плакала, никогда не нежничала, но это же еще не говорит о депрессии. Нет, нет, нет. Розалин не смеет говорить, что папа говорил неправду, когда он ничего не мог сделать, чтобы защитить себя. Вранье. Все вранье.
Уэсли попытался перехватить меня и хоть немного успокоить, но я заорала на него, как никогда не орала в своей жизни, и вот это я отлично помню. Помню, как сестра Игнатиус наконец-то пришла в себя и раскрыла мне свои объятия. У нее было милое, печальное и старое-престарое лицо, гораздо старше, чем несколько минут назад, и это оказалось таким грустным, таким жалким зрелищем, что мне стало нестерпимо тяжело смотреть на нее.
— Тамара, ты должна меня выслушать… — сказала она, но я не могла ничего с собой поделать.
Заколотилась, увернулась от обоих и, помню, побежала, побежала очень быстро, все время слыша за спиной свое имя. Несколько раз я падала, и Уэсли догонял меня, хватал за руки. А я бежала все быстрее и быстрее, боясь, как бы он в самом деле не догнал меня. Не знаю, когда он остановился, когда решил отпустить меня, потому что я продолжала бежать, едва дыша и превозмогая боль в груди. Из глаз текли слезы и попадали мне на уши, потому что я быстро бежала и не давала им скатиться на щеки. Деревья остались позади, я была на дороге, когда услышала шум мотора и скрежет тормозов, а потом долгий гудок перекрыл все другие звуки, и я застыла на месте, буквально застыла на месте. У меня не было сомнений, что еще секунда — и я окажусь под колесами машины или меня ударит бампером и подкинет на лобовое стекло, но ничего такого не случилось. Вместо этого я почувствовала горячую решетку возле ноги, очень близко, совсем близко, однако сразу поняла, что она недостаточно близко. Открылась дверца, и до моего слуха донеслись мужские крики. Зачем он кричит? Я закрыла уши ладонями, все еще продолжая плакать и задыхаться от быстрого бега, как вдруг услышала свое имя. Потом еще и еще раз. Голос был злой, настойчивый, осуждающий. Словно я была в чем-то виновата.
Наконец голос стал тише, чьи-то руки обняли меня и стали нежно покачивать, наступила тишина, и я поняла, что нахожусь в объятиях Маркуса. Рядом стоял библиотечный автобус, а я, не в силах успокоиться, обливала слезами рубашку библиотекаря.
Потом я подняла глаза и увидела его озабоченное, испуганное лицо.
— Ну, на сей раз куда отправимся? В Париж? В Амстердам? — спросил он, ласково улыбаясь.
— Нет, — прорыдала я. — Хочу домой. Хочу домой, и больше никуда.
По дороге в Киллини мы молчали. Маркус, правда, попробовал меня о чем-то спросить, но ответа не получил. Я наконец-то перестала плакать и трястись всем телом и только время от времени непроизвольно подрагивала. Меня охватила страшная слабость, и еще я чувствовала непомерную усталость. Через некоторое время я в последний раз вытерла глаза мокрым платком, набрала полную грудь воздуха и выдохнула его.
— Так-то лучше, — сказал Маркус, поглядев на меня, когда остановил автобус на красный сигнал светофора. — Ну же, будешь говорить со мной?
Я кашлянула и улыбнулась ему:
— Привет, Маркус. Я хочу напиться, и по-настоящему.
— Знаешь, я как раз об этом подумал. — Он хитро улыбнулся и, как только зажегся зеленый сигнал, направил автобус к винному магазину. — Ты — женщина моей мечты, — сказал он, закрывая двери и бросаясь к магазину.
Надо было ему сказать. А я опять промолчала. О том, сколько мне лет. Уберегла бы себя от лишних мучений. Три недели — и мне стукнет семнадцать, но все равно я была слишком маленькой для него. Не знаю, о чем я думала, если в тот момент я вообще была способна о чем-нибудь думать. От ужаса. И ничего не чувствовала. Не хотела ничего чувствовать. Не хотела чувствовать и не хотела думать. Моя жизнь вышла из-под контроля, но и контролировать себя я тоже не хотела. Хотя бы какое-то время.
