Из ниоткуда возник тренер. Естественно, теперь не грех и покрасоваться рядом с учеником, таким благородно-великодушным, чистеньким и непорочным. Полиция с усилием продиралась сквозь клокочущую спортивную прессу. «Два слова, Поль! Хотя бы два слова!» – «Разойдитесь, господа, разойдитесь! – суетился тренер. – Оставьте мальчика в покое». Я боковым зрением присмотрелся и в куче протянутых ко мне разноцветных микрофонов увидел знакомую эмблему Си-Эн-Эн-Спорт. Будто бы не глядя, безразлично, наугад сунул руку, ухватил микрофон и подтянул его к себе. Оказалось – вместе с репортером, тот вцепился в казенное имущество как энцефалитный клещ. Вот в такие моменты и понимаешь, что ты действующий спортсмен-профессионал. В смысле – здоровый парень. Обычно этого не чувствуешь, потому что кругом одни спортсмены, не с кем сравнить.
«Я больше не вернусь на трассу». Вот и все, что я сказал. Тем же хмурым тоном и сиплым голосом, каким разговаривал с председателем комиссии. По идее, выступление было намечено гораздо более длинное. В оригинале текст звучал так: «Я больше не вернусь на трассу. После того, что случилось, – не могу. И употреблю все свое влияние, чтобы гонки „Даунхилл Челлендж“ были запрещены». Неплохая речь. Но в последний момент я смекнул, какая опасность в ней заключена для меня, и передумал. Что угодно можно списать на постстрессовое состояние, но только не предательство корпоративных интересов. На суде, придись ему случиться, мне эта фраза зачлась бы в бо-ольшущий плюс. Но на том же суде – да какой еще суд, чего это я? – хозяева «Ди Челлендж» сделали бы все возможное, чтобы меня утопить. В хард-формуле дозволены любые выкрутасы кроме одного – не копай под хозяина. Не наезжай на принцип. Ты можешь опротестовывать результаты, собачиться из-за начисления очков, да хоть забастовку учинить – ради бога. Но не ставь под сомнение идею «Челлендж». Не считая исламского мира, который на «Челлендж» плевал, как на еще одну богомерзкую выдумку неверных, осталось всего лишь три страны, где к этой формуле отношение неоднозначное. Индия, Китай, Россия. Остальные в тотальном щенячьем восторге. Считается – очень психотерапевтичное зрелище. Очень полезное – считается… Да и русские, честно говоря, когда наши берут призовое место, тут же выпивают и закусывают. А китайцы сейчас заканчивают подготовительный этап и тоже вот-вот запустят свою команду. Скоро заезды в дауне придется дробить – желающим угробиться мест не хватает. И это, наверное, правильно. Нельзя отгораживаться от мира стеной непонимания. Глупо это в стратегическом аспекте. Поэтому любишь не любишь кататься, а саночки изволь возить. Вот я и промолчал. Выступил в лучшем стиле «челленджера» – высказал личное мнение и личное же решение по личной проблеме. И пошел себе полицейским навстречу.
Прямо у бортика меня задержали по подозрению в непредумышленном убийстве. Я уже чувствовал себя более или менее уверенно и дергаться не стал. На «Даунхилл Челлендж» полицейские довольно частые гости. «Ди-челленджеров» хлебом не корми, дай въехать лыжей в печенку хорошему человеку. И никого пока еще за это не посадили. Все перед стартом дают одну и ту же подписку, совершенно юридически безупречную. И даже случись то самое непредумышленное, судить лыжника просто глупо – адвокаты докажут на пальцах, что имел место банальный несчастный случай. Но полиция обязана бдить, и она бдит, закон такой. Боксеров тоже иногда прямо с ринга в кутузку таскают. Формальности должны быть соблюдены. Положено задержать – они задерживают. Каждый раз, когда столкнутся двое, и один случайно шею свернет, задерживают уцелевшего. Предъявляют, в зависимости от результата столкновения, либо тяжкие повреждения, либо то же непредумышленное. И через пару-тройку часов отпускают. Собственно, полиция включает свои мощности на всю катушку только в одном случае – если кому-то показалось, что за столкновением лыжников может стоять некий злой расчет.
Меня спросили по-французски, на каком языке господин хотел бы заслушать свои права. Господин подумал, решил, что дело серьезное, и выбрал намертво зазубренный с детства инглиш, плиз, иф ит'с поссибл. Оказалось, что инглиш очень даже поссибл, а прав у меня никаких. То есть разной ерунды вроде «молчать, не называть себя, требовать адвоката» набралось порядочно. А вот коммуникативные мои возможности были жестко урезаны до одного телефонного звонка. Именно телефонного – со стационарного голосового аппарата. Даже без картинки. М-м… Ладно. Не буду вообще никого беспокоить, несколько часов сам продержусь. Меня очень любезно препроводили в гостиницу, дали переодеться. Намекнули относительно личных вещей, на что задержанный только рукой махнул. А зря. Это был отчетливый звоночек, предвестник больших проблем. Но я его не услышал. У меня для этого слишком дрожали руки. В смысле, начался постстрессовый колотун, а он здорово отражается на ушах.
Вокруг сновали и временами пытались ко мне пролезть разные люди, но полиция аккуратно их отсекала. Прибежал Генка и долго препирался с их главным, требуя, чтобы ему разрешили накормить пострадавшего транквилизаторами. Пострадавший – это был я. Главный посмотрел на Генку как на полного идиота и даже невоспитанно покрутил у виска пальцем. Впору было рассмеяться, такую он рожу скорчил. Второй звоночек – полиция откровенно нервничала, – но я и этот сигнал пропустил. Наверное, сказался недостаток уголовного опыта. Хотя мог бы вспомнить, что местные полисмены обычно зверски невозмутимы, даже флегматичны, хоть ты об них вытирай ноги. Мне несколько лет назад довелось участвовать в спасательной операции, когда после церемонии закрытия сезона Димон таранил на рентном «Смарте» их патрульную машину. Причем таранил сознательно – мы Китсбюэль любим, здесь для нас фактически дом родной, вот Димон и решил сгоряча, то есть спьяну, что он совсем уже дома. А его, бедолагу, однажды – тоже пьяного – в двух шагах от места прописки основательно побила группа немедленного реагирования. Черт их знает, на что они так неадекватно среагировали, только скандалище был – весь Екатеринбург трясло. Это я в Москве никто, а Димон у себя ого-го. Масштаб сказывается. И с той поры милиция его побаивается в любом виде, а он их терпеть не может ни в каком. «Еду, никого не трогаю, бабу высматриваю посимпатичнее, вдруг гляжу – менты рулят. Прямо на меня! По встречной! Ну, думаю, совсем обнаглели…» Так вот, когда мы нашего героического народного мстителя вынимали из участка (меня для солидности привлекли, автографы раздавать, это я в Москве никто, а в Китсбюэле… так, опять не в ту степь понесло) – короче говоря, я запомнил их потрясающую вежливость и глубочайшее спокойствие. Европа. А ведь дернешься резко – пристрелят, не задумываясь. Культура.
Но в тот момент я не замечал ничего. Голова отказывалась работать, в ней крутились даже не мысли, а эмоции – мама, деньги, Крис, я все-таки победил, значит не впустую, больше не выйду на трассу, вот и меня жесткий слалом уконтрапупил, и очень даже хорошо… О покойном (покойном? как странно) Киркпатрике я и думать уже забыл. Это меня потом, в камере, начало ломать – тысячу раз проигрывал заново перед мысленным взором ту ситуацию на склоне. Искал ошибку и не находил ее. Мне нужно было выиграть. Я обязан был выиграть. Конечно, я мог падать… Безусловно. Но тогда я не достиг бы цели. Вопрос – сумеет кто-нибудь доказать, что я на самом деле успел бы завалиться на бок в воздухе и упасть? Покажет ли компьютерная модель, что столкновение в позиции «кувырком по снегу» могло пройти для нас с Доном безопасно? Найдется ли обвинитель, которому достанет наглости утверждать, будто падение на скорости в сто тридцать пять километров в час – естественная реакция человека? И еще сотню похожих вопросов я задавал себе в камере. Только одного вопроса не было – что для меня значила жизнь канадского горнолыжника Дона Киркпатрика. Да ничего она для меня не значила. Ведь тогда, на склоне, я попросту не собирался его убивать.
