– Ты до темноты вернись! – крикнул Лука вслед.
Илья махнул топором, давая знать, что понял.
– Вернется? – спросил брата Василий.
– Булаву-то не взял, – объяснил Лука. – И лук оставил. Послушает, как на том берегу, – вернется.
– Ох, знаю я его. Зашибет там кого походя, и дюжины гривен как не бывало…
Неподалеку рассмеялся Микола.
– Подсокольник! – Лука погрозил ему пальцем. – Не балуй. Денежка счет любит, ты знай.
– Я-то знаю, – сказал Микола. – Это дядя Илья не знает. Он если кого зашибет, голову вам отдаст, верно говорю.
– Хороший дядя, – буркнул Василий.
Позади челядь утаптывала снег, тащила из саней растопку. Звонко ударили топоры по мерзлому дереву.
Илья был уже далеко впереди, ноги сами несли его к реке, а если честно, подальше от стука топоров. От братьев Петровичей, думающих, что самые хитрые, от их шумной бестолковой челяди, и даже от Миколы. Илья не задумывался, что будет после, какая беда ждет в Девятидубье – просто сейчас ему наконец-то впервые за эту неделю было хорошо. Временами Илья страшно уставал от человеческого общества. Мог вдруг сорваться, исчезнуть из города, и пока все думали, что храбр отправился искать приключений, – незатейливо жить в лесу. Микола Подсокольник переживал «уходы» своего «дяди» чуть не плача. Злился князь. Не одобряли бояре. А вот Добрыня никогда не ругал Илью за его внезапные исчезновения. Случалось даже оправдывал, говорил, будто услал на дело храбра. Добрыня был единственный, кто понимал.
Если бы Илью спросили, что его так выводит из себя в человеках, он бы наверное ответил: нежелание видеть и слышать. Сам он мог до бесконечности всматриваться в бегущую воду, заслушивался шелестом листвы. С умилением подсматривал за тем, как белка собирает припас на зиму или птаха носит веточки в гнездо. Илья не чувствовал какого-то особого сродства с природой: он удивлялся, отчего другие равнодушны к ней. Прежде чем валить дерево, следовало объяснить дереву зачем. Перед убийством зверя – мысленно попросить у него прощения. Раньше все так делали. Теперь – нет. Жизнь необратимо менялась прямо на глазах, а с ней изменился и русский человек, что варяг, что славянин. Начал много говорить о «душе» и «грехе», но стал глух и слеп ко всему, чего нельзя положить в кошель или спрятать в погреб. Это было глупо, но понятно, вполне в человеческом естестве. Русь властно ломала под себя окоём, от ее могучей поступи заметно прогибалась земля. Шесть тысяч варягов заслать на службу в Константинополь – раз плюнуть. Греки пожалели сестру василевса в жены нашему князю – осадим Херсонес, сами бабу пришлют. Печенеги, разбойное племя, – теперь друзья и наемники. От хазар и кучки дерьма не осталось, их стольный град Итиль мало что сожгли, так еще перепахали и засыпали солью – знай наших, жидовня. Булгары не рыпаются. Вечно буйный Новгород тих и смирен. А над Киевом сияют купола новеньких церквей. И по пути из варяг в греки идут обозы нескончаемым потоком…
Стой. Сейчас не идут.
Илья навострил уши. Потянул носом воздух. Впереди, на высоком берегу, виднелось мертвое – ни дымка – Девятидубье. Брошенное село, из которого спаслось не больше дюжины баб с детишками, а людей вообще ни одного. Бежало из села гораздо больше, санным путем на Карачев, но их перехватили по дороге.
Кто он, редкой соловой масти волот-убийца, непуганый, дерзкий? Ничего общего с черным увальнем Святогором. У того ведь тоже была семья – баба и дочь. Но Святогор сидел в неприступном ущелье, собирал корешки да орехи, в долину спускался не человечков шугать, а поесть вкусненького. Святогора волновало одно: из-за уединенности житья вот-вот прервался бы его род. На все остальное старый черный с проседью великан плевать хотел.
А этот?
Илья осторожно приблизился к реке. Снегопада давно не было, дорога осталась плотно наезженной, и только отсутствие свежих следов выдавало ее заброшенность. Илья сошел бы с дороги – чувствовал себя посреди нее чересчур заметным, будто голым – но не хотел скрипеть настом. Он весь обратился в слух.
Тот берег был мертв. Вот они, девять высоких дубов священной рощи, за ними смешанный подлесок, дальше темная плотная чаща. Прямо на берегу – низенькие баньки, избушки, сараюшки, вкопанные почти до крыш, бревна на три-четыре от земли. Хорошо виден постоялый двор, отстроенный по варяжскому образцу, длинный такой домина с примыкающей к нему кладовой. И ни души.
Неужто ушли разбойники? Вернее – дальше пошли. Соловый с родом явно кочевал. Добрыня ошибался, ругая местных, что они «приучили своего Перуна жрать человечину». Ну, может, не совсем ошибался, но его обвинение касалось давно минувших дней. Просто у Добрыни была своя правда и своя тревога. Отпрыск древлянского князя, он в детстве наслушался историй о страшных тварях, с которыми сталкивался его народ. А еще больше узнал о них, когда гостевал в Странах Датского Языка – недаром звал леших да берегинь йотунами. Добрыня всегда старался предугадывать будущее и опережать грядущие угрозы. Одной из таких угроз он считал йотунов. Воевода давно ждал чего-то вроде нападения на Девятидубье. Но пускай тут он угадал, это вовсе не значило, что вятичи сами накликали Солового себе на головы.
Нет, Соловый был не здешний, он просто шел мимо. То ли свои его погнали, то ли голодно стало на родине. Волот двинулся искать новое место и по пути очень не вовремя застрял в вятичских лесах зимовать. Иначе Илья не мог объяснить его появление у Девятидубья и человекоедство. Вынужденное человекоедство, конечно. Соловому нужно было кормить баб и детей.
Что его, впрочем, не прощало. Илье тоже случалось голодать в дальнем походе, однако он-то не съел никого, даже коней не кушал, хотя и наступал самый край.
Илья стряхнул с бороды сосульки, повернулся было идти, но застыл на месте. Далеко-далеко в глубине чащи ему почудилось движение и неразборчивое лопотание. Кто-то там возился, бурча себе под нос. Храбр склонил голову, ловя звук.
Когда волот не прячется, не боится, что услышат его, он всегда лопочет неразбериху. Бур-бур-бур. Словно пробует говорить.
Илья перебросил топор в левую руку. Набрал побольше воздуха и дунул в два пальца – с переливом и железным скрежетом. Свист отразился от высокого берега и эхом запрыгал по сумеречному небу.
В лесу ухнуло. Как бы хлопнуло негромко. А потом в ответ свистнуло так, что Илья аж присел. Это был уже не железный скрежет, это сталь прошлась по стали, до холода в сердце и мурашек по спине.
– Ага-а!!! – воскликнул Илья.
Бросил топор под ноги и принялся гулко барабанить кулачищами по груди, завывая и взрыкивая. Прыгая на месте. Строя зверские рожи.
– Угу-гу-у!!! Ага-га-а!!!
Это не был вызов на бой. Илья просто обозначил: я пришел, и мне не страшно.
Говоря по чести, страшно было. Сначала. Жуткий свист с того берега ударил прямо в душу, понятно стало, отчего так легко сдалось Девятидубье и бежала малая дружина. Но уже через миг-другой, распалившись как следует, Илья почувствовал себя привычно уверенным. Потом злым. А потом – страшнее всех на свете. С Ильей всегда так было перед серьезной битвой: сначала легкий страх, а потом боевая ярость. Надо только уметь эту ярость вызвать.
