Русь торговала вовсю, товар через нее тек рекой. В Грецию везли рабов, меха, льняную пряжу и полотно, воск, икру, красную рыбу. Шкурка черной лисицы стоила в Константинополе до ста номисм. Раб до двадцати. Черных лисиц было, к сожалению, мало, зато рабов полно.
Обратно везли шелк, пурпурную краску, дорогие кожи, пергамент, золото и серебро, жемчуга. Сколько разрешено, столько грузили, не меньше. И чем дальше уходила ладья от Константинополя, тем дороже с каждым днем становился ее груз.
Это было не так просто, как кажется. Со времен конунга Хельге договоры с греками составлялись обширны и сложны. В них предусматривалось все, вплоть до того, сколько должен Константинополь, если стража упустит холопа, сбежавшего от купца-руса. Но главное, помимо льгот, договоры содержали множество ограничений. Русам не дышалось привольно в Константинополе. Последний местный попрошайка был тут свободнее, чем они. А купец-русич отправлялся на рынок с грамотой-разрешением, и вел купца посол его княжества. Рядом непременно болтался греческий соглядник. Торговали по твердым ценам, вывозили опечатанный товар. Жить имели право только «у Мамы» – в пригородном квартале святого Маманда. Входили в город числом не более полусотни, без оружия. Следил за этим легатарий, чиновник, верно знавший, сколько у него где бродит чужих. К слову, вообще любой чужак, задержавшийся в империи дольше трех месяцев без особого дозволения, подлежал немедленной высылке пинком под зад.
Не торговля, а сплошное унижение.
Особенно неприятно было ходить без оружия, пусть со своей охраной, но тоже голорукой. Русы к такому просто не привыкли. Да, «у Мамы» ждала еда и постель, натопленная баня, сообщество земляков. Но даже здесь русский гость чувствовал неотступное внимание соглядников легатария. Сидел на постоялом дворе аки зверь в яме. И задерживаться попусту в стольном граде империи не стремился. Греки умели показывать чужакам, какое их место.
Они боялись русов и так защищались от них. Больше всего опасались, что в купеческий водный обоз затешется как бы невзначай «дикая», разбойная ладья, за которую не с кого будет спросить. Сколько греки ни гордились своими немногочисленными военными победами над русами, перевес был понятно в чью пользу. Щит конунга Хельге недолго провисел на воротах Константинополя, дырку от гвоздя замазали, потом сменили воротину… Но все догадывались, чья возьмет, если Киеву захочется подправить торговый договор или великому князю опять вступит в голову жениться.
Так повелось издревле. Греки заключали договор на тридцать лет. К истечению этого срока с Руси вместо купеческого обоза приходило немеряное число боевых ладей и привычно выстраивалось на воде напротив «Мамы». Если греки делали вид, что не поняли намека, дружина бралась за предместья Константинополя и разносила их в пыль, не щадя ни мала, ни велика. Когда греки могли, они спихивали русов в море и топили к чертям. Когда не могли – предлагали заключить договор по новой, с лучшими условиями.
При нынешнем великом князе стало проще, обходились без набегов, договаривались тихо. Константинополю больше нечем было надавить на Киев, распался союз греков с печенегами, а основная военная сила отвлеклась на болгар.Тмутараканское княжество русов, маленькое да удаленькое, совсем под боком, тоже действовало на ромеев умиротворяюще. Среди купцов, приходивших с Руси, становилось год от года все больше христиан, вели они себя вроде поприличнее. Греки вздохнули свободнее, начали задирать носы – и тут князь осадил Херсонес! Перепуганный василевс думал, что это начало конца всему. А князь лишь выразил обиду из-за несостоявшегося сватовства. По-нашему, по-русски.
Говорили, князь взбесился не просто, он знал, что вслед за его женитьбой и крещением греки уймутся навсегда. А в Киев хлынет поток священников – полезных, грамотных людей, которые со временем переменят звероватый языческий облик русского народа на более пристойный. С язычеством князь уже промахнулся. Ради единения русов он был готов мазать идолов человеческой кровью, но вот беда, не все роды одинаково чтили назначенных из Киева богов. Значит, следовало отсечь от веры лишнее, разобщающее, сплотив Русь вокруг одного-единственного божества. Князь с детства знал христианские обряды, к которым его приобщила бабка. Величие церквей отвечало величию его замыслов. А строгая красота греческих икон просто нравилась князю, по-человечески. Но он не стал бы великим князем Руси, если бы во всем не искал выгоды. Поэтому даже за веру устроил с василевсом торг. А когда тот уперся, князь применил старое испытанное средство – дал грекам в морду.
Все получилось как нельзя лучше.
И воцарился прочный мир.
И вот именно теперь в греческих водах собиралась объявиться «дикая ладья». Но шла она не грабить ромеев, а выручать.
Кто бы мог подумать.
* * *
Утром навстречу попался гонец, высланный ловцам вдогонку. Сказал, приказ воеводы передан в точности, отряд будет дожидаться Илью.
– Монах Денис обрадовался, – прибавил гонец от себя. – А то он смурной был. Да и все они будто вареные. Северяне, что ли? Не такая уж жара…
Илья подумал: Денис обрадуется еще сильнее, увидев вновь Касьяна. А потом сразу загрустит, узнав, что ведет за собой аж четверых подозреваемых в воровстве и подлости.
Касьяну Илья не рассказал ничего. Ни про Болеслава, ни про загадочного новгородца. Памятуя, что младшего брата ловца тоже зовут Михаилом, витязь решил с откровениями повременить. Вернувшись в отряд, ловец непременно будет искать предателя. А Илья – посмотрит. Все развлечение.
Сам Илья решил положиться на свое чутье, а там видно будет. Ему раньше не случалось выискивать изменников, зато он прекрасно мог унюхать кислый запах страха.
То, что отряд показался гонцу «вареным», настроило Илью на благодушный лад. Похоже, новгородцев заела совесть. Недаром они с первого взгляда понравились храбру. Добрые молодцы. Ну сглупили, с кем не бывает. Мало, что ли, сам наворотил лишку за долгую свою жизнь. И еще крепко повезло тем, кому ошибки Урманина встали, допустим, в сломанную челюсть. Вот без ноги уже худо – драться неудобно.
А кто не ошибался? Князья даже, которым по крови положено быть дальновидными и мудрыми, такого маху порой дают – знай успевай прятаться. Да чего князья, уж на что Добрыня умница, и того заносило.
Илья полуобернулся в седле, глянул на Касьяна, хмыкнул, вспоминая. Дед ловца Хакон Маленький, будучи уже весьма пожилым, увел из-под Добрыни бабу, чью-то там жену. И воевода, тогда новгородский посадник, вдруг потерял самообладание, из-за чего обломался об Хакона, как топор о камень.
Добрыня, горячий, полный сил, гордился тем, что прижал буйный город к ногтю, и полагал, будто равных ему нет. Пока Добрыня перед той бабой красовался, думая, что сама, как разумная женщина, падет к его ногам, Хакон преспокойно ее огулял, посулив знатный отрез шелка. Все обошлось бы миром, не будь Хакон со своим волшебным женоприманивающим отрезом уже притчей во языцех. Про отрез Хакона бились в харчевнях об заклад – сколько еще дур на него позарится. Драгоценной ткани там было на два пальца, ровно высунуть из-под полы. Ну и когда варяг-соблазнитель честно вручил бабе шелковый огрызок, та не придумала лучшего, чем нажаловаться Добрыне. Посадник вызверился, бабу прогнал, а сам пошел и наткнулся на Хакона Злого, который вправду был маленький. Общего у двух Хаконов тоже хватало – оба из Ладоги, носили православные кресты во всю грудь, плохо говорили по-нашему, плевать хотели на любого, кто не конунг, и отличались наглым выражением морды. В эту самую варяжскую морду Добрыня и стукнул, недолго думая. Варяг кое-как поднялся, спросил, держась за скулу: «Ты ведь не конунг, верно?» Дальше вышло неудобно. Хакон Злой оказался хоть маленький, но прыгучий, и в припадке бешенства едва не отгрыз посаднику ухо. Отдирала Злого от Добрыни стража посадника, ходить без которой тому не полагалось. Хохот на весь Новгород был уже, считай, обеспечен. Но и отступать казалось некуда. Разобравшись и взаимно извинившись, Добрыня и Злой отправились вместе к Хакону Маленькому. Тот долго не мог понять, чего от него хотят. Потом задумчиво оглядел покусанного Добрыню и спросил: «Ты ведь не конунг, ага?» И ласково потер огромный кулак. Добрыня зарычал. Он мог растереть варяга в пыль. Только за что?! За собственную дурость? Илья Урманин на его месте предложил бы обоим Хаконам пойти хлопнуть меду. Но Илья никогда не терялся, оказавшись в глупом положении. Напротив, громче всех хохотал. У природных варягов было свое, особое чувство смешного. Они звали Прекрасноволосым конунга, десять лет не мывшего голову. Vikingr мог носить прозвище Вшивая Борода, Трусоватый, Навозный Жук, а то и вовсе Дерьмо… Или вот Маленький – громила немногим меньше самого Добрыни. Посадник выругался и ушел. А назавтра весь Новгород покатывался со смеху.
