Князь засопел. Намеки на общую дряхлость старшей дружины злили его. Это лишний раз напоминало, что и князь не добрый молодец, а неповоротливый седобородый дед.
– Прибить зачинщиков – половина дела, – настойчиво повторил князь. – Тебе ли не знать. Хлоп, хлоп, и все остальные разбежались. А еще лучше главного зачинщика взять живьем и подарить хозяевам. Помнится мне, Урманин всегда так поступал.
– Не в Греции ведь. И Илья тоже не столь молод, чтобы справляться самому. Да он не вернулся еще из объезда.
– Ну дай ему десяток молодцов, пускай сцапают этого Георгия Цулу! – сказал князь, не слушая. – В мешок засунут и отвезут василевсу. Тот будет счастлив. А дальше можно спокойно ждать, пока тмутараканский подойдет и смердов херсонских утихомирит. Ясно тебе? И всё. Надоели греки. С русью забот хватает, а теперь еще и греки!
Тут как нарочно явился грек, отец Феофил, и принялся нудно жаловаться на другого грека, архиепископа Иоакима, не способного вселить в души новгородцев страх Божий. Объяснить, при чем здесь князь с воеводой и какое им дело до внутрицерковных дрязг, митрополит не смог.
Добрыня глядел на обоих – безразмерного князя и усохшего священника – и гнал подальше мысль, до какой же степени все одряхлели. Недавно он поймал себя на том, что уже не взлетает в седло, а тяжело громоздится на коня. Заметил-то днями. А когда на самом деле пропала былая легкость?.. Добрыня спокойно принимал то, что Киев его молодости потихоньку уходит. Ровесники, те, с кем начинали обустраивать Русь под рукой великого князя, совершили достаточно. Теперь их следовало проводить с благодарностью. Но участвовать в этом всеобщем угасании было тоскливо. Из прежней старшей дружины один Илья Урманин радовал статью, чем вызывал у Добрыни попеременно тихое восхищение и глухое раздражение.
Митрополит нудил, князь вяло отругивался. Отец Феофил тоже сделал более чем достаточно для Руси и заслужил покой. Рано или поздно митрополитом надо ставить русича, думал Добрыня. Нужно как можно больше священников из местных, тогда веру перестанут звать «греческой», она накрепко въестся в Русь. Это и против волхвов поможет. Волхвов бродит полным-полно, заходят даже в Киев, никак не извести их. Они побаиваются отправлять старые поганые обряды, зато вовсю знахарствуют. Придумали, как обдурить народ. Волшба их всегда была недоброй: отвести глаза, заморочить голову, наслать болезнь и недород, отравить, припугнуть, обратить врага в бегство, это они могли прекрасно, нехристи. Исцеляли редко и не слишком умело. Теперь делают вид, что исцеляют, и кому-то ведь становится легче! Каждая такая удача волхвов – подкоп под веру Христову. Воистину зло рядится в белые одежды, соблазняя тех, кто слаб. А слабых много, и просто глупых много, вон, новгородцы церкви по пьянке жгут, в Ростове опять епископ с местными разругался…
Сколько всего еще нужно устроить! Успеть бы. А как успеть?!
И у греков, будто нарочно, смута, только ее не хватало.
Дабы отвлечься от грустных дум, Добрыня встрял в спор о том, насколько близко к сердцу власть должна принимать трудности отца Феофила. Изначально обязанности были строго поделены: митрополит не мешал править, его даже не пускали на княжи съезды. Зато и со своим клиром он разбирался самолично. Если были вопросы, касающиеся обеих сторон, митрополит заходил к князю в гости – поговорить.
Но нынче и отец Феофил не всегда понимал, чего ему надо. Возможно, первосвященник, согнутый грузом забот, больше всего нуждался в простом человеческом участии. Коего от больного князя было не дождаться.
Кончилось тем, что князь залез под одеяло с головой и оттуда глухо попросил всех уйти, пока в нем еще осталось немного христианского смирения.
Митрополит хмуро благословил одеяло и пожелал ему скорейшего выздоровления.
На крыльце Добрыне вдруг пришла неожиданная мысль. Он мягко приобнял митрополита за плечи:
– А скажи, владыко, как бы мне взглянуть на твоих поджигателей?
– Это не мои поджигатели! – сдержанно рявкнул отец Феофил.
– Да-да, – согласился Добрыня. – Не твои, разумеется. Это выкидыши из лона церкви Христовой.
Митрополита от такого сравнения аж перекосило.
– Но мы засунем их обратно, – пообещал Добрыня.
Сопровождавшие митрополита служки на всякий случай отошли подальше. Некоторые крестились, но больше зажимали рты, чтобы не хохотать в голос.
– То есть вернем в лоно, я хотел сказать, – поправился Добрыня. – Слышал, поджигателей сорок человек, они молоды и проворны…
– Господь терпел и нам велел, – сообщил митрополит, глядя мимо. – Но успокаиваться рано!
– Ага. Так как бы мне на них взглянуть?
– Зачем тебе мои… Эти поджигатели?
– Покажешь – объясню, – твердо сказал воевода. – Между прочим, а где сейчас твой соглядчик, монах Денис?
* * *
Когда Добрыня закончил рассказ, кувшин опустел – Илья все тянулся и тянулся к нему с ковшом, приходилось хоть по чуточке, но наливать.
Касьян оказался правдивым и честным молодцем, недаром Илья сразу поверил, что к краже тот непричастен. Новгородские ловцы действительно учинили пьяную глупость и были посланы на суд к митрополиту. Здесь их перехватил Добрыня. Он не много поставил бы на ловцов в полевой сече, но для скрытного действия они годились лучше некуда. Умелые охотники на крупного зверя, обученные вдобавок бою на воде и суше, ловцы оказались в Киеве как нельзя кстати.
Замысел Добрыни был очень прост и, при условии некоторой удачи, выполним. Если не считаться с потерями. Мятежный стратиг не мог просто сидеть в городе. Георгий Цула должен был постоянно объезжать фему, воодушевляя граждан и показывая самим своим видом, что все идет как надо. Конное сопровождение Цулы в выездах навряд ли превышало два десятка воинов. Грекам там больше доверия нет, значит, конники из херсонитов. Это противник серьезнее, чем греки, но куда слабее, чем варяги. Сорок пеших ловцов, напрыгнув из засады, уполовинят такой отряд в считаные мгновения, а дальше как повезет.
Ловцов можно было за неполный месяц довести до Херсона и там придержать якобы на передышку. То, что паломники оказались в Греции так рано, объяснялось легко: они киевляне, вышли по весне, степь чиста, знай шагай. Даже с учетом обычной имперской подозрительности к чужакам, ловцы не должны были привлечь особого внимания. Сложнее всего в затее спрятать на берегу под Херсонесом великую ладью, ждущую отряд назад с добычей. Это тоже разрешимо: окрестности города русы знали хорошо. Конечно, ладью нетрудно обезопасить, посадив на нее купца с настоящей греческой печатью и грамотой. Но затея могла растянуться на неделю-другую, а купцы-русы в начале лета не задерживаются у Херсонеса, они спешат на константинопольский рынок.
Дальше Добрыня предполагал так: силами Дениса и Иванища разведать обычные пути стратига. Найти место для засады на достаточном удалении от города, выждать удобный миг – и напасть. Либо уничтожить Цулу, либо пленить. Пленного грузить на отбитых коней и уходить к ладье. Отставших не ждать, пусть выбираются сами. А ладье, смотря по направлению ветра, то ли дуть напрямки в Константинополь, то ли скрыться в устье Днепра и оттуда проскочить на Переяславец.
