– Это хорошо. Придем в Киев, от ворот напрямки через торжище двинем, – решил Лука. – И людей потешим, и Дрочило там поблизости дрочит. Увидит нас, с зависти помрет.
С предпоследних саней обернулся назад Микола.
– Дядя, чего им дался этот Дрочило? – спросил он негромко.
– Завидуют, – ответил Илья.
– Так он же простолюдин. Сидит, дрочит.
– Именно. Сидит, дрочит, на всех плюет. С ним договариваться надо. Ему не прикажешь, можно только подрядить. Вот братьям и завидно.
Микола задумался. По большому счету, между безродным Дрочилой, который дрочил проволоку на кольчуги, и княжим мужем Ильей Урманином не виделось особой разницы. Они даже внешне были похожи, только Дрочило коренастей и грубее. Однажды, когда к Киеву подступило войско печенегов, возникла нужда в поединщике для зачина сечи. Печенеги выставили такого необхватного степняка, что киевская дружина загрустила – самые могучие свои оказались, как назло, в разъездах. Тут-то и вспомнили молодца, дравшегося по праздникам на торжище. Пошли, уговорили. Дрочило вышел за городскую стену, разорвал степняка голыми руками и ушел обратно. Воодушевленные русы печенегов разбили наголову. Дрочиле после этого прямая дорога была в дружину, а там как повезет. Князь его озолотил, воевода позвал служить. Дрочило служить пришел… и ушел. Сказал, привык быть вольным. Чем княжих мужей обидел донельзя, всех, от младших дружинников до бояр. И случайно пробудил в них лютую неуправляемую зависть. Как бы намекнул на их добровольное рабство при киевском столе. Княжи мужи холопами отродясь не были, никогда даже во временное холопство не подавались, но… Им требовался князь. Они могли сместить его и выдвинуть нового из своих, да хоть призвать варяжского конунга или польского круля, однако без князя им было никуда. Сущая правда – и она резала глаза.
На наглеца затаили нешуточную злобу. Не стань Дрочило знаменит на весь Киев и окрестности своим подвигом, угодить бы ему из людей в смерды мигом. А то и в холопы. Уж придумали бы, как скрутить чересчур вольного в бараний рог. Но такое самоуправство возмутило бы весь город.
Илья, в отличие от прочих храбров, к поступку Дрочилы отнесся равнодушно. Может, потому, что сам ценил волю превыше всего. Но все-таки он верой и правдой служил Руси – стоило Илью позвать, тут же приходил. И никогда не отказывался. Недаром он состоял в близкой дружбе с воеводой, у самого князя был в доверии. Перечил князю, даже говорил ему поносные слова. За что бывал заточен в поруб. Однако поруб тот был на княжем дворе, и волокли туда Урманина гридни. Не всякого потащат в холодную собственные телохранители великого князя Киевского и всея Руси!
И не всякого оттуда быстро выпустят.
Илье завидовали, да еще как! Дружина не прощала Урманину ничего – ни близости к Добрыне и князю, ни показной независимости, ни показного же небрежения богатством, ни высокомерия, прорывавшегося временами. В ответ над Ильей подшучивали, шпыняли за простоту. В дружинных песнях и сказаниях нарочно подчеркивали грубую силу Урманина, но как бы невзначай забывали ловкость в обращении с оружием и воинскую смекалку. Неприличный витязю «бой бревном» вскоре должен был попасть на самые острые языки, и никто не вспомнил бы, зачем бой случился. Многие не понимали Ильи, а некоторые втихую презирали. Наконец, кое-кого смущало и пугало его загадочное происхождение. В Странах Датского Языка к этому относились проще, чем на Руси, но недаром отец Урманина покинул родину с беременной женой. Не иначе, там назревала расправа. Отважный воин, настоящий vikingr, Торвальд Урманин воспитал сына неустрашимым бойцом. Но лучше бы этот сын был как-то почеловечнее обличием. На что Илье тоже по злобе намекали, когда туманно, а когда и прозрачно.
Нет, жизнь при киевском столе не казалась Урманину чистым медом, и было достаточно желающих подбросить в этот мед свежего дегтя.
Но при всем при том Илья был свой. И свой человек, и свой урманин. Он мог водить малую дружину, его беспрекословно слушались в бою. Князь сам, а не через воеводу, отдавал ему поручения. Только по собственному нежеланию владеть чем-то серьезным Урманин не обзавелся вотчиной. И лишь по мягкости души, удивительной в столь зверообразном существе, Илья до сих пор не был выгодно женат. Поговаривали, что Микола Подсокольник отпрыск Урманина, но парубок не особенно походил на «дядю», да и кто непризнанных считал, кому они нужны.
Если бы Илья хотел, у него было бы все. И сидел бы он на совете очень близко к князю. Старый опытный витязь, знаменитый храбр, мужчина в расцвете сил. При условии, что запас удачи Урманина не исчерпается, он мог быстро наверстать упущенное.
Особенно теперь, когда в телеге лежал плененный Соловый разбойник.
Громадные разлапистые ступни волота торчали между оглоблями.
* * *
Киев встречал победителей ослепительным блеском солнца на куполах церквей и оглушительным колокольным звоном. Вдоль дороги выстроилось самостийное становище – костры, сани, гул множества голосов и топот сотен ног, – это подтянулись глазеть окрестные смерды, бездельные по зиме. А возле городских ворот плотно толпились люди.
Обоз вошел в становище и утонул в нем. Смерды понаехали с бабами и детьми – пускай им тоже будет о чем вспомнить. Зеваки высыпали на дорогу и лезли под копыта, впереди Лука кого-то звонко хлестнул плетью.
– Кажи волота!!! – ревела толпа.
– Расступись! – надсаживался Лука. – Обезумели?!
Василий ехал, гордо подбоченясь и задрав нос. Ему все это нравилось.
Обоз замедлял ход, теснимый с боков. Смерды подступали к саням вплотную, пытаясь высмотреть, где же везут пленника. Раздался визг – наехали полозом на ногу. В середине обоза уже намечалась драка, там один любопытный получил в ухо и не постеснялся ответить.
– Кажи волота!!!
Кого-то дернули с саней и пинали ногами, челядь полезла разнимать, взметнулись кулаки, полетели на дорогу шапки. Впереди Лука, вовсю работая плетью, разворачивал коня идти на подмогу.
– Назад! Расступись! Зашибу!
Микола встревоженно оглянулся на Илью и снял с пояса гирьку на длинном ремне – отмахиваться, если толпа вовсе сдуреет.
– Волота!!! Кажи волота!!!
Вдруг над дорогой пронесся свист. Отчаянно резкий, перекрывший и рокот толпы, и колокольный звон. А за ним другой – обдирающий ухо, страшный. Толпа отхлынула на обочину. И тут подал голос Соловый.
Будто гром ударил с ясного зимнего неба. Хлопнуло, ухнуло и заскрежетало.
Толпу разметало. Она бросилась врассыпную от дороги прочь и залегла. Только перепуганные кони, одни распряженные, а какие и в оглоблях, удирали вдаль.
Обоз унесло аж к самим воротам, где он, распахав надвое плотные ряды встречающего люда, чудом никого не задавив, вломился в город.
И только двое саней неспешно ехали по дороге. Микола перебрался на спину кобыле и зажимал ей уши руками. Следом мерно топала Бурка, с заметно выпученными глазами и свисающими из ушей тряпками. А Илья сидел в санях задом наперед, у Солового на груди, и бешено свистал ему прямо в морду. Волот извивался под храбром, раскачивал сани и – отвечал.
