— Откуда известно, что именно Ставровы люди?
— Проследил, господине. Прикинулся своим в доску — вместе к Явдохе ходили, в корчму на Загородскую.
— Далеко ж вас черти носили!
— Так у тех шильников там свой интерес имеется — Явдоха им в долг наливает. Вообще, Явдоха этот — тот еще шпынь.
— Вот и займись им. — Олег Иваныч похлопал Олексаху по плечу. — Походи в корчму, винища попей, думаю, учить тебя не надо. Обо всем докладывай исправно. Деньги получишь позже. Не обману, не думай.
Простившись с агентом, Олег Иваныч еще немного постоял у вербы, посмотрел на клонившееся к закату солнце — изжелта-красное, чем-то похожее на большое перезрелое яблоко, — напился из ближнего колодца водицы, немного подумал, пожал плечами и решительным шагом направился на Ильинскую, к усадьбе. Видок у него был весьма специфический — некоторые особо нервные прохожие шарахались. Рубаха у ворота разорвана, кафтан не подпоясан, расхристан, борода всклокочена, на голове будто галки гнездо вили. Вдобавок винищем разит на полверсты.
В усадьбе на углу Ильинской и Славны возвращению Олега Иваныча обрадовались. А чего бы не радоваться-то, человек он был — хоть и при должности важной — простой, некичливый, вежливый. Зря к дворне не цеплялся, никого не наказывал, да по чести — и не за что было.
Налево скособоченный татарскою саблей сторож Пафнутий, получив указание, отправился топить баню. Нелюдимый Акинфий, заросший бородою до глаз, был послан в шалашик, к дедке Евфимию — звать париться да наказать оглоедам смотаться по-быстрому на владычный двор, пока ворота не заперты, спросить там Гришаню-отрока, привезти, ежели на месте тот.
Вечером собрались все. Сам Олег Иваныч, дедко Евфимий, Гришаня… Парились. Дед Евфимий уж так усердно махал веником, что Гришаня, не выдержав, стрелой вылетел на двор, прыгнув в большую бочку с дождевой водицей, специально для этой цели стоявшей у самой ограды, под яблонями.
Олег Иваныч покрякал-покрякал под дедовыми вениками — тоже выскочил. На скамейку у бани уселся, в рушник закутался. Тут и Пафнутий с кваском. Гришаня из бочки выскочил, тоже пить захотелось.
— Эх вы, парильщики, — выглянул из бани дед, красный, распаренный, довольный — дальше некуда. — Давай-ко еще по заходу!
Олег отмахнулся, хватит, мол, покуда, а там посмотрим.
— Был в обители дальней, — вытерев губы рукой, важно изрек Гришаня. — Вот, к полудню только вернулся. Ну, и книжицы там, Олег Иваныч! Знатные книжицы… — Отрок мечтательно прикрыл глаза. — Четьи-минеи, само собой, да сказки: о разных странах, о людях тамошних, о мудрецах-рахманах, что в стране Индейской живут…
— Нет там ни злата, ни серебра, ни татьбы, ни боя, — вспомнив отца Алексея, с ходу процитировал Олег Иваныч, с удовольствием наблюдая, как удивленно округлились синие Гришанины зенки. Прямо на лоб полезли.
— Откуда, Олег Иваныч, сие знаешь-то?
— От верблюда. Газеты надо читать, а не глумы с кощунами перебелять усердно!
— Чего? Чего надо читать, господине? — недопонял Гришаня и, не дождавшись ответа, похвастал: — А о звере-вельблюдии я слыхал от гостей бухарских…
— Как там Пимен-ключник? — поставив кувшин с квасом, вскользь поинтересовался Олег Иваныч. — Поди, вернулся уже?
Отрок покачал головой:
— Нет, не вернулся. Дня через три будет, Иона сказывал. Да, Олег Иваныч, что я сказать-то хотел! — Гришаня с размаху хлопнул себя по коленкам. — Как возвратились сегодня, зашли по пути в церковь, на Прусской, Святого Михайлы… — отрок вдруг улыбнулся, продолжил: — Там боярыня одна молилась, красивая, словно лебедь.
— Софья! — помимо воли вырвалось у Олега.
— Софья, Софья… — снова усмехнулся Гришаня. — К ней я тогда записку носил, на посаде Тихвинском, помнишь? Так вот, она меня тоже узнала. Из церквы выйдя, говорила ласково. Про тебя расспрашивала, между прочим. Кто, да что, да как… Не просто так спрашивала, Олег Иваныч, не любопытства ради. Ты уж мне поверь, я в таких делах зело ухватист, вон, когда Ульянка, вощаника Петра дочка, про меня у Верки-воробьихи спрашивала, я тоже поначалу не понял, а уж потом-то, как в баню стылую Ульянка меня затащила, тогда… — Гришаня вздохнул и почему-то чуть покраснел. Отпив квасу, продолжил:
— Так и Софья.
— Думаешь, в баню меня затащит? Ну, ты, Гришаня, и глумливец, однако!
Гришаня обиделся, надул губы.
— Да я не про то вовсе, — буркнул. Потом отмяк, рассказал обстоятельно. Как да про что Софья выспрашивала — выходит, отнюдь не безразличен боярыне Олег Иваныч, отнюдь…
Потом, когда улеглись почивать, снова долго не мог заснуть Олег. Виделось: шагает по васильковому полю Софья — волосы золотом по плечам стелются, в карих, широко раскрытых глазах отражается солнце. Ветер играет волосами боярыни, нежно, весело, ласково. Улыбается Софья — хоть и не видел Олег никогда улыбки ее — представлял, как раздвигаются чуть пухлые губы, как проявляются на щеках ямочки… Боже, как светла улыбка твоя, боярыня Софья! А ветер все сильнее, не ветер уже — буря, закрутились вокруг боярыни сорванные васильки, словно в колдовском танце, метнулись волосы золотым водопадом — бежит Софья, несет ее ветер. Куда? А рядом с ней… кто же, кто?
Прищурился Олег…
— Спишь ли, Олег Иваныч? — с полатей Гришанин голос.
— Спал. Пока ты не спросил.
— А я сказать хотел, что про тебя обсказал Софье, сказать?
— Ну, сделай милость.
— Что человек ты знатный, — сказывал, — да при должности важной, духовной, не каждому по уму даденой, и то сказал, что нету у тебя ни жены-государыни, ни малых детушек. Про то боярыня особливо спрашивала.
— Спрашивала? Спрашивала… Ладно, хватит болтать, спи давай.
Олег Иваныч поднялся на лавке, нашарил рукой корец с квасом. Выпил.
Не думал, не гадал Олег Иваныч, что не одному ему грезится сегодня боярыня Софья. Боярину Ставру тоже нехорошо спалося, хоть и пьян был изрядно.
Вертелся в постели боярин, скрипел страшно зубами, а губы сами собой шептали — Софья!
Софья! Софья! Софья!
Взять, обнять крепко, бросить на широкое ложе — моя! Моя! Моя! Ах, томленье любовное… Никого не любил в этой жизни боярин Ставр — ни отца, ни мать покойных, ни прежнюю жену, тайным зельем загубленную. Только Софью! Так обладать хотел красавицей златовласной — спасу нет, а та все отказывала. Что ж, не добром, так силой. Силой! Силой! Силой! Схватить, привезти, обнять… А там, дальше, кто знает, может, и слюбится? Только вот властна боярыня, горда больно и свободу свою знает. Эх, кабы на Москве дело было! Уж там-то баб не особо спрашивают — ремень на шею и в церковь. А потом плетьми, чтоб боялись. Чтоб уважали господина-мужа своего! Не то в Новгороде, ух, порядки мужицкие! Хоть и знатен боярин Ставр, а за такое дело по голове не погладят. Владычный суд быстро укорот даст. Но ведь — хочется! Хочется! Хочется! Софью! Схватить, увезти, сорвать летник, сарафан, рубаху — и плетью по нагому телу, красивому, бархатистому, нежному… Так, чтоб кровавые брызги!.. Как с прежней женой… та долго не вытерпела, дура… Пожаловаться грозилась — новгородская кровь, пришлось отравить, курву. А и поделом, слушай мужа своего, господина! Эхх, сюда б Софью… Да плетку верную…
