— Уж больно глаза у него страшные. Черные, пронзительные, совсем не волчьи…
Ну конечно же не волчьи! Это были глаза Черного друида Форгайла, вот уже около года наводившего ужас на всю округу в образе страшного оборотня-волкодлака. Не отходя далеко, кружил Форгайл-Волк в окрестностях Бильрест-фьорда, все выжидал удобного случая вторгнуться в тело сына Сигурда ярла. Да вот беда, случай все не представлялся. То ли колдовство оказалось слишком слабым, то ли сопротивлялись местные колдуны, то ли плохо работал младший жрец Конхобар, которого что-то в последнее время совсем стало не видно в усадьбе Сигурда, — сколько ни вглядывался Форгайл, неслышно подкрадываясь к усадьбе почти каждый вечер, а так и не увидал своего помощника, — видно, отправился тот куда-то по хозяйственной надобности либо сгинул где. Это плохо, коли сгинул. Где ж найдешь теперь помощника? Эти-то, серые, для контактов с людьми совсем не годятся. Вот и думал про себя Форгайл, решал задачу, выжидая. Умел ждать, этого не отнимешь, однако чем больше ждал, тем сильнее дичал, в волчьей-то шкуре! Уже стало нравиться ему разрывать клыками сырое трепещущее мясо, лакать свежую кровь да крыть волчиц — в такие минуты совсем забывал Форгайл о том, что был когда-то человеком, одно в нем естество оставалось — волчье.
Лишь иногда, лунными ночами, вспоминал Форгайл о своем предназначении и выл на луну, долго, тоскливо и страшно. Ведь поначалу все делал он, чтобы пробить брешь в душе сына Сигурда ярла, и, казалось, получалось, вот-вот — и все, и будет друид Форгайл Коэл обретаться в новом теле, а сын Сигурда так и сдохнет в бессловесном образе волка. И тогда… О, тогда начнется новая жизнь, пусть еще не скоро, но начнется, — и именно он, друид Форгайл Коэл, из гонимого у себя на родине типа превратится в великого конунга далекой и дикой Гардарики, которую он, с помощью древних богов, сделает еще более дикой, и толпы свирепых воинов, подчинясь мановению его руки, бросятся в поход во имя старой кельтской веры, во имя древних богов, давно проклятых в Ирландии святым Патриком. Реки крови потекут по всей Ирландии, от Коннахта и Ульстера до Лейнстера и Миде, и тогда заново воссияет сиреневым светом волшебный камень Лиа Фаль, и свет этот возвестит возвращение былого могущества друидов — забытых жрецов древней веры. Лиа Фаль… Этот камень сорвал-таки Форгайл с груди отступницы Магн, но сгинул волшебный кристалл в глубинах фьорда, на дне под Радужным водопадом. А может, и проглотила его уже какая-нибудь глупая рыба. Боги! О, древние боги! О, Кром Кройх, о, богиня Дану, о, Дагд, о, древние племена Фир Болг! Разве мало жертв принесли вам друиды, покидая Ирландию? Разве мало детских голов упало в широкие горла жертвенных кувшинов, разве мало вырванных из груди сердец окрасилось желтой пыльцой священной омелы? Так где же вы, боги? Где ваша помощь? Где? Где? Где? Неужто осталась дома, в Ирландии, где вас презирает любой мальчишка, поклонник распятого бога? Или вы испугались местных богов — Одина, Тора, Бальдра? Но ведь друиды принесли богатые жертвы и местным. Особенно владычице мертвых Хель и коварному Локи. Так, может быть, мало жертв?
Волк вдруг захлопнул свою клыкастую пасть. А ведь и правда мало! Последняя жертва Крому — двое детей — была принесена почти год назад! Это, конечно, если не считать тех жертв, что, по его словам, регулярно приносил старым богам младший жрец Конхобар. Да что толку от его жертв! Разве сможет он поднести богам человека, если этот человек предварительно не связан и не оглушен? Нет, Конхобар — жалкий друид, совсем не такой, каким был его давно погибший отец. И, очень на то похоже, ему понравилось жить здесь, в усадьбе Сигурда ярла. Разленился Конхобар, расслабился, совсем забыл, для чего оставлен в усадьбе. За это следует его наказать. Немножко погрызть, не до смерти, а так, чтоб понял. Чтоб вновь заиграл в его душе страх, чтоб приползал он на поклон прямо на брюхе, чтоб боялся, чтоб знал, чтоб верил!
Волк поднял голову и вновь завыл, на этот раз угрожающе, злобно, глухо. И вся стая, услыхав новый расклад, подхватила этот вой, как разбойничья шайка подхватывает разудалую песню. Этот многоголосый вой нарастал, поднимаясь все выше и выше к звездам, замер там на миг и сорвался вниз, затихнув в глухих урочищах Халогаланда.
Человек, пробирающийся светлой — как всегда в это время на севере — ночью к усадьбе Сигурда, вздрогнул, услыхав волчий вой, замер в кустах и какое-то время прислушивался, после чего, услышав стук захлопнутой двери, тихонько свистнул три раза. Закутанная в шаль женская фигура — черная на светлом фоне неба — в ответ махнула рукой, и прячущийся в кустах, оглядываясь, покинул свое убежище.
— О, Конхобар, — с глубокой страстью выдохнула женщина, опустив на траву сжимаемый в руке узелок. — Ты, наверное, наслышан о моем позоре?
— Ничего страшного, — развязывая узелок, усмехнулся Ирландец — это именно он пробирался кустами к усадьбе, прячась от людей… и от волка. Узрев содержимое узелка, глаза его загорелись: — Овечий сыр, рыба, лепешки… О, благословенная хозяйка Гудрун, вижу, ты мне не дашь умереть с голоду.
— Ешь, — присев на траву рядом, тихо сказала хозяйка. Терпеливо дождалась, когда Ирландец насытится, затем жестко повернула его к себе лицом и впилась губами в губы…
Занятые собой, любовники не заметили, как прошел, с мотыгой за плечами и топором за поясом, почти рядом с ними Трэль Навозник, бывший раб Навозник, а ныне — просто Трэль, свободный житель Бильрест-фьорда, вольноотпущенник Трэль. Далеко в предгорьях, у самых верхних лугов, получил бывший раб небольшой участок земли от Сигурда ярла. Взял в долг семян, топор и мотыгу, теперь вот отправился с ночи — хотелось выстроить за день небольшую хижину, чтоб не ночевать более никогда в опостылевшем доме Сигурда, где все напоминало о рабстве. Весело напевая, шел Трэль, поднимаясь в горы навстречу солнцу. И всегда сумрачный лес казался ему приветливым и светлым, а узкая горная тропа — широкой дорогой. Горные вершины окрасились золотом первых лучей солнца, громко пели птицы, а позади, далеко за холмами, блестело синевой море.
Он выстроил хижину быстро, уже к обеду. Нет, не ленив был Трэль, и не глуп, и даже не безобразен. Стройный, правда, быть может, излишне худой, со смуглой кожей и правильными чертами лица, обрамленном темными, чуть вьющимися волосами. Из-под спутанной, падающей на лоб челки весело блестели миндалевидные глаза, темно-зеленовато-карие, почти черные. Вполне приятен на вид был Трэль, даже красив, но красотою чужой, непривычной, далекой… А значит, по-здешнему, безобразен… Впрочем, что о нем думают местные — довольно мало волновало бывшего раба и раньше-то, а уж тем более теперь.
Вытерев со лба пот, Трэль отошел от хижины на несколько шагов и с удовольствием оценил творение своих рук. Хорошая получилась хижина: не высокая, но и не низкая, с крепкими ясеневыми стропилами и стенами, сплетенными из гибкой ивы и обмазанными глиной. Осталось лишь накрыть камышом крышу, выложить из камней очаг — и можно жить хоть до глубокой осени, а на зиму… на зиму что-нибудь придумается.
Поднявшись повыше в горы, юноша осмотрелся. Не так уж и далеко, по левую руку, средь зеленовато-седых мхов блестело озерко с болотистыми берегами. Интересно, успел ли уже вырасти новый камыш, или придется довольствоваться прошлогодним? Приготовив веревку, Трэль, напевая что-то веселое, быстро зашагал в сторону озера. Из-под ног его с квохтаньем вспархивали в небо пестрые куропатки. Трэль быстро достал пращу, подбил парочку, бросил в заплечный мешок — вот и обед — и, улыбнувшись, быстро зашагал дальше…
